Грани сна - Дмитрий Калюжный

Тут он завернул какую-то фразу – как бы не на древнееврейском.

Анна вставила в длинный мундштук папиросу и прикурила от свечи.

Дурная примета, отметил про себя Лавр. Кто же прикуривает от свечи? Ну да ладно, не на гауптвахту же её за это…

Он прикончил коньяк, поставил на пол стеклянный фужер, сложил руки на коленях и приготовился вкусить некоторое количество вежливой скуки – как те мужья, что в модном магазине садятся на первую попавшуюся кушетку и смиренно ожидают, когда их благоверная набегается по примерочным кабинам.

Наталья и Мензенцев соединили пальцы на блюдце.

Некоторое время ничего не происходило.

Вдруг блюдце двинулось по кругу. У Натальи округлились глаза, лицо стало серьёзным, движения рук – осторожными. Мезенцев тоже посерьёзнел, будто вёл авто по неровной дороге.

Блюдце сделало круг и остановилось.

– Я вызываю дух владыки мира Александра Македонского! – возгласила Анна.

Блюдце дрогнуло.

– Он здесь, – прошептал Мезенцев. – Лавр Георгиевич, начинайте. У вас есть вопрос к великому полководцу?

– М-м-м…, – задумался Корнилов и вдруг закашлялся. – Может, я позже?

– Я, я спрошу! – влезла Наталья. – Великий Александр, когда закончится война?

Блюдце поехало, даже не дождавшись окончания вопроса. Анна раскрыла блокнот, который держала в руках с самого начала, начала записывать в него буквы.

– В-о-й-н-а в-н-у-т-р-и в-а-с, – прочитала некрасивая Анна. – И что это значит?

Блюдце опять двинулось по кругу, на секунду замирая у очередной буквы.

– Д-у-р-а, – прочитала Анна. – Кто? ..

Наталья поспешилша перебить её. Заговорила важным голосом:

– Вернётся ли трон обратно к поверженному монарху?

– Е-г-о т-р-о-н и-з л-ь-д-а, – огласила Анна то, что записала за блюдцем. – Какого льда? Может, Изольда? ..

– Я спрошу, – решился Корнилов.

Мезенцев бросил на него взгляд быстрый и острый, как укол шпаги. Это не прошло мимо внимания генерала. «Ой, дурачит он меня», подумал он, и продолжил, стараясь быть серьёзным:

– Брать ли мне Петроград?

Но до того как он произнёс эту фразу, что-то в комнате изменилось. Будто ветер прошёл. Явно похолодало. Зазвенели хрустальные подвески на люстре, заплясал огонёк на свече, тяжело шумнули шторы, и потом уже стукнула форточка. Лицо Натальи сделалось белым, Анна откинулась на спинку стула, Мезенцев, открыв рот, смотрел вверх мимо генерала, и взгляд его выражал полную растерянность.

В комнате было что-то постороннее, чего минуту назад – не было!

Блюдце на столе оставалось недвижимым, зато раздались звуки. Они начались у окна, потом переместились в угол, в другой – будто источник звуков носило ветром. Это был прерывистый, с паузами, шёпот, сопровождавшийся тонким звоном и свистом:

– Nein, no, нест, нет.

Затем произошло нечто совершенно неожиданное. Из темноты в круг слабого света не вступила, а будто впала – между Корниловым и Натальей, узкая высокая фигура, похожая на человека, но не тёмная, а бестелесная. Огоньки заплясали на прозрачных костях черепа, сверкнули зубы, а над ними – вытаращенные, без век, страшные глаза.

Наталья звонко вскрикнула и закрыла лицо руками. Мезенцев грохнулся на пол вместе со стулом. Анна сомлела без чувств. Один только генерал видел, как, взмахнув руками, фигура переломилась и словно растеклась по столу – при этом коснувшись пламени свечи. Запахло палёным, и раздался такой визг, каким визжал бы слизень, если бы умел визжать.

Свеча погасла.

Фигура, судя по тонкому звону, опять метнулась к окну, которое само уже гремело и звенело, рассыпаясь от ударов снаружи. Срывая на ходу шторы, в комнату ввалился Хаджиев, за ним лез кто-то с факелом. Не останавливаясь ни на секунду, гибкий начальник охраны ударил прозрачное чудовище саблей по голове, и сабля его с тошнотворным скрипом промчалась сверху донизу, до самого пола.

…Когда зажгли электричество, то увидели на полу только лужу бурой протоплазмы.

Москва, август 1936 года

– Мин херц! – доложил денщик царя Алексашка Меншиков, выглянув за дверь, в морозную ночь. – Ягужинский к нам! Коня загнал!

– Мотор! – скомандовал режиссёр-постановщик.

В горницу вошёл Ягужинский в шинели и шапке, засыпанных снегом.

– Оттуда? – тревожно спросил Пётр.

– Оттуда, господин бомбардир.

– Что там?

– Полная конфузия, господин бомбардир.

– Так…

– Половина войска побито, остальные бегут. Пушки пропали. Генералы, кроме Шереметева, сдались все.

– У, герои, – сурово процедил Меншиков. – Сучьи дети!

– Шведы идут на Новгород!

– Дальше Новгорода шведов пускать нельзя, – супя брови, с мудрой задумчивостью указал им Пётр. А потом закручинился, махнул рукой, крикнул с тоскою: – Пушек нет!

Послышались медленные тяжёлые удары колокола, сопровождаемые подзвонниками.

– Опричь колоколов, меди для пушек нам не найти, – с иезуитской улыбкой подсказал Меншиков. От этих слов царевич Алексей Петрович, беззвучно таившийся до этого в углу, будто ожил. Сверкая высоким лысым лбом, он вздел вверх палец и гнусаво завыл:

– Русь колоколами славна! От византийской старины сей малиновый звон!

– Чепуха! – сурово припечатал царь.

Больше Лавр уже не мог выдержать. Зажав руками рот, он, похрюкивая, пробежал за спинами оператора, режиссёра и прочей киношной публики, стоявшей сзади кинокамеры и осветительных софитов, выскочил из студии в коридор и уже здесь, проверив, плотно ли закрылась дверь, захохотал в голос. Отсмеявшись, отошёл к окну, изумлённо встряхивая головой. Вскоре дверь приоткрылась, и оттуда как-то боком выскользнул кинодеятель в костюме, с растрёпанными волосами и в очках с толстой целлулоидной оправой, круглой снизу и овальной сверху: для Москвы – новинка моды.

Он сразу кинулся к Лавру и затараторил:

– Вы кто такой, вообще? Как сюда попали? Кто пропустил? Товарищ Петров страшно недоволен.

– Здрасьте, Лев Ильич, – ответил ему Лавр. – Вы же меня знаете. Я Лавр Гроховецкий. Приезжал с Андреем Игнатьевичем, он у вас числится научным консультантом. А вы – Иванов, ассистент режиссёра.

– Нет, я помощник директора картины. А что вы тут делаете? Где профессор?

– Андрей Игнатьич занят на раскопках. Он археолог, а теперь конец сезона, с сентября у него лекции, вот и не хочет отвлекаться. Прислал меня. Я сдал в секретариат его заметки по прежнему показу.