Грани сна - Дмитрий Калюжный

Говоря это, он вертел стекляшки в руках, а потом вернул профессору со словами:

– Почти все из Мосула, а вот эта, с полосочкой, из Хорезма, названия городишки не помню. Да и нет теперь того городишки. – Он внезапно оживился: – А знаете, она должна быть очень редкой! Таких даже тогда мало было. Бабы за эти стекляшки просто дрались на своих женских вече.

– Я подобных видел всего две, – подтвердил профессор, – при моём-то стаже.

– Две – с этой?

– Да… Первую нашёл и атрибутировал в узбекской Каракалпакии. Её по распоряжению ЦК республиканской партии так и оставили у них в музее… Позвольте: а вам-то про неё откуда известно? Где вы могли её видеть?

Лавр почесал щёку. Посмотрел на небо. Подумал. Осторожно сказал:

– Я её нигде не видел, что вы, профессор. Интуиция подсказала.

– Молодец! – похвалил профессор. – Интуиция для археолога – важнее всего…

Добравшись до своего дома на Чистых прудах, Лавр сначала заглянул в библиотеку к матушке, но у неё не было на него времени: вечерами в библиотеке самая работа. Затем он обошёл дом и поднялся к себе на второй этаж.

Весь дом когда-то принадлежал графу А. И. Апраксину. Большую квартиру на втором этаже занимал сам граф. В смутную осень 1917-го, отправившись с инспекцией на фронты Мировой войны, он пропал без вести (поговаривали, что сбежал за границу с молодой медсестрой). Все его имения реквизировала новая власть; благо, хоть беременную жену его, Дарью Марьевну, не тронули, из квартиры не выгнали, и даже телефон, который ещё до революции установил себе граф-паразит, оставили.

Она год спустя оформила вдовство – к этому времени родилась уже у неё дочь Ангелина. Жила тем, что распродавала графское барахлишко, а ещё через год её, знатока иностранных языков, взяли на работу в комиссию по возвращению из Франции русских солдат Иностранного легиона и наших пленных, оказавшихся волею судеб в разных странах Европы. Комиссаром там одно время был красавец Пётр Пружилин, из матросов, и вышла она за него замуж. К сожалению, зудело у Петра в одном месте – хотелось ему повоевать за родную Советскую власть. Он, бросив её и падчерицу, умчался за тридевять земель и в 1922-м погиб в бою с басмачами.

С тех пор Дарья Марьевна вдовела, работая в Наркомате иностранных дел.

А квартиру её «уплотнили». Теперь Дарья Марьевна, жена бывшего паразита и вдова красного командира, вместе с дочерью, обе с новой пролетарской фамилией Пружилины, жила в двух комнатах; у Лавра с матушкой была большая, перегороженная пополам шкафами и фанерами комната – тоже, по сути, две, и ещё одну комнату занимал старый большевик Иван Павлович Кукин. Ангелина и Лавр с детства звали его дядей Ваней, а жену его и бывшая графиня, мать Ангелины, и бывшая княгиня, мать Лавра (о которых никто уже не помнил, что они из «благородных»), звали бабой Нюрой.

Сегодня из всех соседей были дома только Иван Павлович и баба Нюра.

Старушка хорошо знала лечебные свойства трав, и у Лавра с тех пор, как он стал время от времени непонятным образом попадать в прошлое, был к ней тайный интерес. Он тоже хотел разбираться в травах. Ведь до появления в ХХ веке химических и синтетических средств, все лекарства в мире делали на основе растительного сырья, лишь иногда используя минералы. А там, куда он иногда попадал – не было аптек и докторов.

Скрывать свой интерес Лавру приходилось потому, что современное ему материалистическое общество считало деятельность «травников» и «ведуний» ненаучным. Фабрики, производящие аспирин, зелёнку и тройчатку от головной боли – это большая наука, а тысячи знатоков целебных свойств трав – мракобесы и жулики. Вот и приходилось ему, когда дядя Ваня с бабой Нюрой шли в лес, прикидываться, будто он с ними грибы собирает. Хотя и грибы тоже собирал, а как же…

Сейчас баба Нюра хлопотала у плиты, а дядя Ваня бродил по дому чистый, умытый и трезвый. Увидев Лавра, сразу важно сообщил ему, что побывал на встрече друзей. Дело в том, что он с 1920-х годов состоял членом Общества бывших политкаторжан и ссыльнопоселенцев, и любил поговорить о своём героическом прошлом, о близком знакомстве с Ф. Э. Дзержинским, который, собственно, и создал это общество, когда был жив. Дядя Ваня гордился знакомством с таким великим человеком.

– А ты знаешь, что я однажды бежал со ссылки вместе с Феликсом? – бывало, грозно вопрошал он того или иного жильца квартиры.

– Знаю, – стонал тот, кто попался ему под руку. – Иди, дядя Ваня, пиши мемуары.

– И напишу! Вы увидите!

Но так бывало, разумеется, только в те дни, когда старик выпивал горячительного напитка. А так-то вообще он был рукодельный и спокойный дед. И что интересно, никогда, даже выпив, не использовал матерных слов. Говорил, у них, каторжан, такое воспитание. Вместо нехороших слов, бывало, сочинял целый литературный оборот.

Побывав у друзей, а они были сплошь старые большевики, натерпевшиеся ужасов при царизме, он притаскивал домой те мнения и настроения, которые бурлили внутри этой прослойки населения. Особое возмущение профессиональных революционеров вызывало то, что ЦИК СССР [1 - Центральный исполнительный комитет, высший орган государственной власти в 1922–1938 годах. Избирался Всесоюзными съездами Советов, формировал Совет народных комиссаров и Верховный суд СССР. ] в середине 1935 года распустил их общество.

– Нельзя ликвидировать добровольное общество! – бурчал старик. – Оно для того и добровольное, что разбежаться может только само, по своему добровольному желанию.

Или:

– Нельзя посягать на то, что создал сам Феликс.

Или:

– Мы, старые большевики, создали эту страну! Мы выше любых чиновников! А теперь эти бюрократы решают нашу судьбу. Получается что? А? Получается, эти чинуши хуже царских сатрапов, которые нас по каторгам морили.

Как-то раз он доверительно объяснил оказавшемуся в сфере доступности Лавру:

– Все запреты без толку, Лаврик: мы, революционеры, конспирологию изучали не по книгам. Собирались вместе, и будем собираться! Запретить нам встречаться и обсуждать вопросы по своему выбору – всё равно, что пытаться запретить мужчине играть в шашки с дамой. Ты их в окно гонишь – а они и там в шашки играют. Хе-хе-хе. Понял?