Смертельный вкус Парижа - Мария Шенбрунн-Амор

Дмитрий курил, выставив локоть в окно.

– Бывает, но в основном там, где «курочки» и их клиенты: «Пигаль» на Монмартре, рю Сен-Дени, Монпарнас. В барах на Левом берегу бывают матросы, там всякое может случиться. Еще на рю де-Лапп, там клубы для мужчин с нетрадиционными предпочтениями.

– Убитый был арт-дилером с вполне традиционными предпочтениями. Калибр пули средний – семь целых шестьдесят пять сотых миллиметра, причем, судя по повреждениям на теле, он успел подраться с нападавшим. И его не прикончили, бросили раненным. Опытный убийца позаботился бы о том, чтобы завершить дело.

– Может, кто-то помешал. Набережная Турнель – довольно тихое место. Под мостом иногда ночуют клошары, и среди них могут оказаться помешанные или пьяные, но у этих редко бывает огнестрельное оружие.

– Его даже не ограбили. Золотые часы остались на руке и портмоне с деньгами в кармане.

– Ну, тогда это не грабитель и не проститутка. Похоже на сведение личных счетов.

– Чтобы сводить личные счеты, надо знать, что он окажется один на улице. А он вышел из ресторана совершенно случайно.

– Да тебе-то что?

Глядя в окно, я объяснил:

– В ресторане с ним были три пары друзей и Елена. Он пристал к ней, она выпорхнула на улицу и убежала. Он, оказывается, выскочил вслед за ней. Она прибежала прямо ко мне, в Отель-Дьё, а его на улице кто-то ранил.

Дмитрий ничего не сказал, только щелчком выкинул окурок.

Мы свернули на Фобур-Сент-Оноре. Я спросил:

– А что это за новый способ определять по пуле, из какого она пистолета? Ты о нем слышал?

Никто не разбирался в огнестрельном оружии так, как Дерюжин. Ротмистр эскадрона в Галиции, после Брестского мира он разделил судьбу тысяч офицеров: не смирившись с большевиками, два года сражался в рядах Добровольческой армии, вместе с остатками врангелевских войск покинул Севастополь и еще год, уже в чине полковника, служил в военном лагере в Галлиполи. Летом двадцать первого уехал на работу в Польшу, а год спустя перебрался в Париж.

Париж в двадцать втором старался забыть о Великой войне, о погибших миллионах, о нужде, страхе и голоде. Город лихорадочно наверстывал упущенные годы. Сюда стекались новые люди: провинциалы, американцы, привлеченные дешевым франком, и молодые одинокие женщины, которых война заставила выйти на работу, в обмен подарив им независимость. Одних беглецов из большевистской России в столице Франции оказалось около восьмидесяти тысяч. В Париже бушевали огни рекламы, звуки джаза и бешеные амбиции. Переполненные рестораны и дансинги, синема и модные дефиле, деньги, бутики, ар-деко и культурный авангард манили, влекли, сводили с ума. Правда, Дмитрий Дерюжин, как и подавляющее большинство беглецов из России, в этой вакханалии не участвовал. Бывший офицер, дворянин, гуляка, вояка, картежник, патриот и защитник Отечества превратился в бесправного эмигранта и бедствующего таксиста.

Но знатоком и ценителем оружия полковник остался. Он понял, почему я спрашиваю. Уставившись на освещенную фарами мостовую, Дерюжин процедил:

– Одно точно: если пистолет не найдут, то ничего определить не смогут.

– То есть ты бы не полагался на эту проверку? Что ты про нее знаешь?

– Баллистическая экспертиза сравнивает бороздки на пуле с нарезами на канале ствола оружия. Утверждают, что и на шляпке гильзы после выстрела тоже образуются характерные следы. Я этой американской экспертизе не доверяю. Знаешь, сколько надо сделать сравнений, чтобы с уверенностью установить такую зависимость? А эта проверка еще совсем новая. О ней много говорят, а большого опыта в ней ни у кого нет. Самозваные эксперты запросто находят «аномальные зазубрины», осуждают каких-то бедолаг, а потом оказывается, что убийца – кто-то другой и стрелял он из другого пистолета. Я бы не хотел, чтобы меня или кого-то из моих близких осудили на одном основании этой баллистической экспертизы.

У меня волосы встали дыбом.

«Ситроен» миновал пустынную и темную Пляс-де-ля-Конкорд, резко свернул направо на авеню Матиньон. Мы молчали, но с Дерюжиным молчание никогда не становилось неловким. Стоило нам после многих лет встретиться, и наша дружба заполнила провал разлуки, как заполняет весеннее наводнение высохшее русло вади. С моей стороны этому способствовало искреннее уважение к бывшему командиру, а с его, полагаю, легкость характера, неискоренимая доброта и воспоминания об общих испытаниях.

Подавляющее большинство бывших русских офицеров, и полковник Дерюжин в их числе, не имели ни профессии, ни каких-либо востребованных навыков. Солдаты и казаки работали на сталелитейных или автомобильных заводах «Ситроен» и «Рено». Офицеры искали занятия, обеспечивающие свободу от каторги конвейера: оканчивали курсы водителей таксомоторов, давали уроки русского, французского, фехтования, верховой езды или танцев, устраивались подсобными рабочими. Некоторые бывшие адъютанты его величества почувствовали в себе призвание и приняли сан священнослужителя. Красивые кавалергарды пытали счастье в кинематографе, на подмостках, становились даже наемными танцорами в дансингах. А те немногие, кто обнаруживал в себе деловую жилку и трудолюбие, открывали свечные заводики, лавки или русские кабачки в Латинском квартале.

Мне не пришлось разделять трудности и отчаяние моих соотечественников, я и во Франции оставался врачом. У меня была Елена, востребованная и любимая профессия и планы на будущее.

Дерюжин никогда не жаловался, наоборот, уверял, что ему повезло – своя машина дарит независимость. Но я представлял себе тоску и безысходность его непрестанных кружений по городу. По десять-двенадцать часов в сутки полковник развозил «курочек» и их клиентов, подбирал загулявших в ресторанах и дансингах пьяных, ожидал пассажиров у вокзалов. Свободное время заполняли эмигрантские общества, преподавание на организованных офицерами курсах шоферов и редкие кутежи с боевыми товарищами. Все это не могло вытравить ощущение бесцельности и поражения. Уже давно исчезла не только надежда на перемены в России и на возвращение, но даже на благополучие на чужбине. Родину заменили Русский общевоинский союз бывших офицеров Врангеля и службы в соборе Александра Невского.

Как ни странно, русские женщины оказались лучше приспособлены к эмиграции. Они, как и моя Елена, умели шить, обладали вкусом, понимали толк в одежде и с шиком демонстрировали собственные произведения на себе и знакомых. Один за другим в Париже возникли русские модные дома, и немало графов и князей теперь помогали своим женам, сестрам и невесткам в сбыте вышитых салфеток, блузок, шарфов, клееных абажуров, портьер, нарядов, вязаных шалей, слепленных кукол, расписанных шелков, кожаных сумочек и прочей «багатели». Елена ринулась в этот мир дизайна и стиля. Кумир парижанок Коко Шанель одобрила ее шляпки, и «русскую персиянку» принялись наперебой приглашать на светские рауты и домашние вечера. Впрочем, любую русскую даму, говорившую по-французски и умевшую вести себя за столом, парижане моментально принимали за родственниц Романовых. Художники и поэты женились на русских музах, балеринах и натурщицах. В моде было все а-ля рюс, в том числе и моя жена.