Пыль грез. Том 1 - Стивен Эриксон

Пулли расставила ноги, и струйка мочи потекла на каменистую землю. Даже простейшие вещи становятся непредсказуемыми. Да, старение – это несчастье.

Голова Сквиш вынырнула из клубка змей, сверкая глазами.

– Ага, – сказала Пулли. – Я еще тута.

– Сколько?

– День и ночь, и уже утро. Ну, получила, чего хотела? У меня все болит.

– Вспомнила и то, чего не хотела. – Сквиш начала выбираться из кучи змей, которые не протестовали и даже словно не замечали ее; они были заняты спариванием в каком-то нескончаемом безумстве.

– Хоть полезное чего-то?

– Может.

Сквиш протянула руку, и Пулли, кряхтя, помогла подруге выбраться из ямы.

– Фу, ну ты воняешь, женщина. Змеиная моча и вся в белом, и в ушах наверняка яйца.

– Холодный дух для путешествий, Пулли. И больше не сунусь, так что если воняю, так это не хуже всего. Бр-р, мне надо окунуться в море.

Они направились в деревню, до которой было полдня пути.

– И далече путешествовала, Сквиш, а?

– Плохо дело, плохо, Пулли. На востоке холодная кровь, что солнцем не согреешь. Я видала, как катятся черные тучи, видала железный дождь и пораненную землю. Видала, как звезды ушли – и только зеленое свечение, тоже холодное, холодное, как восточная кровь. Все замерзло, кроме одной ветви, поняла? Одной ветви.

– Значит, правильно кумекаем, и вдругорядь, как Сумрак рявкнет шайхам убираться с берега, ты можешь выступить и заткнуть ее. А потом проголосуем и прогоним ее. И ее, и Дозорного.

Сквиш кивнула, безуспешно пытаясь вычистить комки змеиной спермы из волос.

– Вот за что боролись, Пулли. У шайхов завсегда были ясные глаза. Чуди скоко хошь и думай, что мир не ответит. Еще как ответит. Да так, что берег треснет. А тогда мы все потонем. Я видела пыль, Пулли, это не была тучная земля. Кости и кожа, грезы и соринки – так-то, ха! Нас так уделали, сестра, что только и остается загоготать и сигануть в море.

– Да я-то согласна, – проворчала Пулли. – У меня везде болит, я сама вся – сплошная боль.

Две ведьмы шайхов – скоро они узнают, что их осталось в живых только две, – шли в деревню.

Возьми сверкающий, пылающий луч солнца, придай ему форму, собственную жизнь, и после остывания может получиться некто вроде Руда Элаля; моргая невинными глазами, он даже не представляет, что все, чего он коснется, может полыхнуть уничтожающим огнем – стоит только захотеть. И чтобы воспитывать его, проводить во взрослую жизнь, остается одно: делай что хочешь, только не разгневай его.

И порой, как понял Удинаас, потенциал – это то, чего лучше избегать, ведь потенциал, который он ощущал в своем сыне, не внушал оптимизма.

Несомненно, каждый отец ощущает момент ослепительной, обжигающей правды: сын неизбежно превзойдет его, будь то в физической силе или в чем-то не столь явно жестоком. А может, и не каждый, а все дело в особой ситуации. Ведь не у всех отцов сын способен обращаться в дракона. И не у всех сынов в глазах сияет золотой рассвет.

Под мягкой невинностью Руда Элаля таилась чудовищная натура; от этого никуда не деться, это у него в крови. Об этом говорил Силкас Руин, говорил со знанием дела и с печальной болью на лице. О зреющем урожае элейнтов, о грядущей жестокости, желающей явить себя – и рассматривающей этот мир (да и все миры) как плодородную почву; и в раздутом мешке силы зреет желание удовлетворения.

И мало кто из носителей порченой крови может преодолеть эту врожденную манию величия. «Ах, Удинаас, – говорил Силкас Руин. – Разве что мой брат, Аномандр. Оссерк? Может, да, а может, нет. Был еще один заклинатель костей… и один яггут-одиночник. И еще горстка – тех, у кого крови элейнтов было не так много – и оттого, Удинаас, я лелею надежду в отношении Руда Элаля. Он из третьего поколения – разве не пошел он против воли матери? »

Ну говорили, что пошел.

Удинаас потер лицо и снова посмотрел на обрамленную моржовыми клыками хижину; не лучше ли пойти туда, прекратив все эти разговоры. Ведь Силкас Руин не назвал себя, перечисляя тех, кто справился с кровью драконов в себе. Толика честности от Белого Ворона, проблеск из раны смирения. Только это и удерживало Удинааса.

Сидящий рядом с ним в дыму от очага Онрак длинно вздохнул; воздух засвистел в ноздрях: сломай нос несколько раз, и каждый выдох превратится в корявую музыку. Так, по крайней мере, случилось у этого воина.

– Думаю, он его заберет.

Удинаас кивнул, не решаясь говорить.

– Я… смущен, мой друг. Тем, что ты согласился на эту… встречу. Что извинился и не протестовал против приглашения тисте анди. Удинаас, эта хижина, возможно, полна лжи. Что помешает Белому Ворону предложить твоему сыну сладкий глоток ужасной силы?

В голосе Онрака звучало искреннее беспокойство, и ответить тупым молчанием было невозможно. Удинаас снова потер щеку; непонятно, что потеряло чувствительность – лицо или ладони. И почему ответ кажется таким важным?

– Я ходил по владению Старвальд Демелейна, Онрак. Среди костей бесчисленных драконов. А у врат трупы навалены кучей, как высохшие мухи на подоконнике.

– Если в самом деле стремление к саморазрушению в природе элейнтов, – рискнул Онрак, – не лучше было бы оградить Руда от этого порока?

– Сомневаюсь, что это удастся, – ответил Удинаас. – Разве можно отринуть природу, Онрак? Каждый год лососи возвращаются из моря и, умирая, стремятся вверх по течению к месту, где родились. Древние тенаги уходят из стада, чтобы умереть среди костей сородичей. Бхедерины каждое лето мигрируют на равнины, а зимой возвращаются в леса.

– Все это простые существа…

– И в деревне хиротов были рабы – бывшие солдаты, они сохли от тоски, зная, что никогда не увидят места былых сражений – места первой пролитой крови. Они рвались туда, мечтали пройтись по земле смерти, постоять у курганов, где покоятся кости павших друзей, товарищей. Повспоминать и всплакнуть. – Удинаас покачал головой. – Не так уж мы отличаемся от зверей, с которыми живем в одном мире, Онрак. Единственное, что отличает нас, – это талант отрицать правду, и уж в этом мы ужас как хороши. Лосось не сомневается в том, что делает. Тенаги и бхедерины не задумываются, что движет ими.