Легенды о проклятых. Безликий - Ульяна Соболева

Я открыл глаза, хотел закричать и не смог, мое лицо горело огнем, а от боли темнело перед глазами и из-под век сочились слезы – их разъедало от трупного смрада. Когда понял, где нахожусь, из горла вырвалось мычание, на большее я был не способен и не буду способен еще долгое время.

Я попробовал выбраться, продолжая стонать, как животное, всхлипывать выбираясь по холодным телам из ямы наружу, где стаями слетелись коршуны на страшное пиршество, терзая тысячи мертвецов, рассыпанных по долине. Я старался не смотреть вниз, но ощущал под ладонями руки и ноги, лица, погружался пальцами в развороченные грудные клетки и вспоротые животы, натыкаясь на мертвые взгляды, в которых застыл упрек тому, что я жив, а они все мертвы, и похоронить некому, и души их неприкаянными вечно будут. Когда выбрался из ямы – я уже стал другим, после такого больше не умеют жить по-прежнему, после такого не спят по ночам и никогда искренне не смеются. Я вернусь сюда позже…вернусь, чтобы найти тела матери с сестрой и похоронить в земле, как подобает, да простят меня все остальные.

Я не шел, а полз, умирая от жажды и голода, полз к лесу, где меня не должны были найти и где, как я помнил, протекал ручей. Я еще не знал, что с моим лицом, но я подозревал, что оно уже вряд ли похоже на прежнее. Боль настойчиво пульсировала в каждой поре, кожа занемела, но стоило мне даже просто поморщиться, как тысячи лезвий впивались мне в скулы и щеки, а я даже не мог закричать, только мычал и падал на землю, стараясь отдышаться и переждать, пока боль утихнет… Я так же чувствовал, как в боку ноет еще одна рана от кинжала лассарских тварей, которые подрезали меня у ворот, и я весь горю и дрожу, как в лихорадке, возможно, уже пошло заражение. Мне бы воды…хоть глоток, хоть каплю.

К лесу я дополз уже ближе к рассвету…добрался до источника и взвыл от отчаяния, когда понял, что пить не смогу, потому что каждая попытка пошевелить губами выбивала меня из сознания на несколько минут…когда я наконец-то склонился к ручью и увидел собственное отражение, то снова громко замычал, отпрянув в ужасе…а потом бил по воде кулаками, чувствуя, как расходятся раны на щеках в кровавой жуткой улыбке, пока не упал обессиленный и измучанный жаждой так бесполезно близко к живительной влаге. Я смотрел на зеркальную поверхность…видел в ней себя, как и отражение зверя с горящими зелеными глазами и волчьей пастью…Он стоял за моей спиной, ощетинившись и оскалившись. Вряд ли я смогу от него убежать, если только он не испугается меня сам…

***

Совершенно голый, босиком по снегу, он шел на запах. На её запах. Как всегда. Как год назад, пять лет и десять, потому что не забывал ни на секунду. Он мог узнать его через вечность, он бы различил его в горстке пепла, он бы учуял его через смрад и самые изысканные ароматы – потому что так могла пахнуть только она. Только её запах заставлял его звереть от ненависти, жажды крови и одержимости ею, настолько, что у него дрожали руки и трепетали ноздри. Ему было наплевать, сколько их там – он раздерет их на части потом, как куропаток, разгрызет их кости и сожрет жесткое мясо. Оно не будет мягким и сочным…скорее похожим на медвежатину. Тухлую и вонючую. Баорды никогда не нравились ему на вкус – он их убивал, но никогда не ел. Брезговал. Гайлары – не падальщики. Остановился и посмотрел на небо – луна вышла из-за туч и отразилась в его черных глазах без зрачков. Под кожей зашевелился муравейник, сухожилия перекатывались и трещали хрящи, а вдоль позвоночника прошла дрожью волна тех самых изменений, которые он сам призвал, продолжая смотреть на круглый диск в небе и чувствуя, как приходит боль, приветствуя и отдаваясь на её милость. Он привык к ней, они давно стали одним целым. Он принимал её и щедро дарил. О, как он любил её отдавать, а потом смотреть на агонию и пожирать последний вздох, впитывать крики, ощущая свою неоспоримую власть. Преимущество зверя над человеком. Захрустели кости, и его швырнуло на колени. Руки вытянулись, выгибаясь в локтях, выламываясь с треском в другую сторону, раздирая кожу, как тонкую пленку, когти прорвали подушечки пальцев. Он не рычал и не сопротивлялся, а расслабился, позволяя природе завершить обращение, закатывая глаза от изощренного наслаждения диким страданием, в предвкушении свободы, которая раскроет легкие с первым радостным воем зверя, которого он выпустил на волю. Вот она тишина, когда замерло все живое, признавая его истинным хозяином и господином этого леса по праву сильнейшего.

Через пару минут огромный черный волк рысцой побежал в сторону чащи, туда, где царила вакханалия смерти, горели костры и лилась кровь лассарских воинов. Сначала он позволит баордам сожрать живьем её личную охрану, а потом загрызет тех, кто останется в живых.

Он увидит её снова. Лицом к лицу. Спустя десять лет. Главное не поддаться искушению и не убить сейчас. Еще слишком рано. Охота только началась.

ГЛАВА 3. ОДЕЙЯ

Я смотрела, как искрится в малиновых лучах заходящего солнца снег, и сжимала сильнее поводья, сидя верхом на белоснежной кобыле, которая устало перебирала копытами, пока мы блуждали по лесу и никак не могли выйти к дороге.

Отряд остановился на опушке, и мы застыли, загнанные в ловушку в окружении мощных елей, чьи лапы гнулись под тяжестью снега. Я смотрела на своих людей, стиснув челюсти и сжав до боли поводья. В полной тишине, под завывание ветра между макушками, уходящими так далеко ввысь, что не видно и клочка неба.

От холода покалывало щеки, губы, даже тело под одеждой, и все понимали, что ночью станет еще холоднее, а если пойдет снег, то утром мы заледенеем. Воины, которые отправились обыскать местность, так и не вернулись. Опасные земли рядом с мертвой долиной. Гиблое место даже летом. И с каждой секундой таяла надежда, что они вернутся, как и надежда, что мы выберемся до заката.

Я старалась не думать о плохом, не думать о том, что загнала себя и своих людей в эту ситуацию только потому, что поступила наперекор советам Верховного Астреля, которого ненавидела настолько сильно, что иногда мне казалось – я могу убить его лично. Он был свидетелем моего унижения четыре года назад, и я не могла этого ни забыть, ни простить. Данат – единственный, кто видел мои слезы боли, видел меня голой, униженно стонущей от мучений под раскаленным железным клеймом. Он упивался своей властью, а я чувствовала это каждой клеточкой – его наслаждение. Когда-нибудь я сдеру с него расшитую золотом и каменьями рясу и поставлю клеймо на каждом клочке его рыхлого тела. Ублюдок будет визжать, как свинья, а я буду смотреть, как дымится его розовая кожа, и наслаждаться агонией. Когда-нибудь я залью ему в глотку красный металл, ради которого Астрель превратил меня в ниаду – пусть захлебнется.