Птица - Анна Аркатова

* * *

На пятилетней Катьке письма прекратились. Птица жила в городе Харькове, куда распределили ее Жерара Филипа. Общение съежилось до рядовых новогодних открыток. Радости тебе, удачи, оптимизма, а главное, здоровья! Здоровье – главное. Плюс оптимизм. И будешь как Птица. Все слышали? В одну из генеральных уборок я рассовала Птицыны фотографии по кармашкам удобного альбомчика и поставила его на книжную полку. Коричневый альбомчик тут же мимикрировал под одиннадцатый томик собрания сочинений А. С. Пушкина издательства Академии наук.

Я вздохнула, как будто закопала ядерный реактор, и покатила свою собственную автономную жизнь. Диплом, аспирантура. Год, еще год. Наконец меня взяли в приличное издательство – третье по счету. Коллектив приятный, хотя пьющий. Зато бабы независтливые, а может, просто интеллигентные. Первый, второй муж выпали в процессе трудоустройства, как молочные зубы, уступив место прочному, гладкому чувству осмысленной благодарности за понимание и посильную заботу. Так на счет «три» появился Алик. Когда он заезжал за мной на работу, ждал в коридоре у предусмотрительно заблокированного лифта, бабы одобрительно кивали. Хорошо, мол, удобно. Потом смотрели на меня вопросительно: а что он еще умеет, кроме как лифт вызывать? О! Алик умеет многое! Например, он знает толк в тонированных зеркалах, встроенной технике и треснувшем фарфоровом утиле, оставшемся от бабушки. Короче говоря, чудом совпавший с литературой химик Алик оказался предприимчивым, щедрым и мыслящим одновременно. Моя летучая безалаберность его искренне умиляла. Зато ты красивая, каких не бывает! .. С этим я старалась не спорить.

* * *

Я уже начала было забывать мою Птицу, как вдруг она появилась на пороге нашей квартиры душным московским утром. Господи! – двенадцать лет! Брось – десять! Какие десять? Катьке-то сколько… Да… тринадцатый год. А моему уже три! Мальчик? Мальчик! Сейчас на юге с мамой. Ты-то откуда? Из Харькова, конечно. Отпуск? Отпуск! Птичка моя, воробушек. Сколько радости, сколько радости – я даже не ожидала, что буду так рада увидеть ее. А что ожидала? Может, он вообще отмер у тебя давно, твой адреналиновый поршень о двух концах – зависти и преклонения?

Только ночью я подобрала среди житейских метафор подходящую этому событию картинку. Так сжимается сердце, когда достаешь в декабре с антресолей обувную коробку с елочными игрушками. Как они там? Живы? Живы, сонно ответствуют стекляшечки, слепенько бликуя. Ах, ну конечно, вот зайчик с отбитым ушком, у Деда Мороза по-прежнему не держится в рукавице проволочный посох, нужно спросить у папы изоленту. А эти веселые парные шарики – изумрудный, рубиновый, серебряный, в симметричных когда-то снежинках. Теперь снежинки остались кое-где, но все равно очень красиво. Сейчас-сейчас будут колокольчики. Вот один, второй, третьего нет… Вот же он, в мишуре! И пестик – осторожно – внутри же пестик! Оп! Дзинь! Живой. Невероятно. От елки-то ждешь только цвета и запаха, а тут еще звук!

Вот о чем я подумала, когда увидела Ирку-Птицу у себя дома. Я подумала так, потому что она странно не изменилась… И что это было не хорошо и не плохо. Когда говорят «время вспять» – это означает, помолодела или прибавила в своей богоданной стати. Когда говорят «время беспощадно» – значит, все, неужели и с тобой то же самое? Но про Птицу время как будто забыло, вернее, забыло дать ей руководящие указания – взрослеть ли, стариться ли, хорошеть ли… И она, потоптавшись, осталась в точности такой же, какой была на выпускном вечере. Все было как будто прежним – льняные волосы, только теперь они казались как-то некстати распущенными, хрупкость, еще выигрывающая у сутулости, смешная походка внимательной цапли – такая трогательная в классных проходах и такая непрактичная для облюбованных ею теперь каблуков. Но основные цвета Птицыного флага были уже безвозвратно стерты. Едва уловимая сумеречность затихла в ее непомерно объемных нарядах, которых она навезла полный чемодан. Все они были сшиты Птицей самостоятельно, с художественной, я бы сказала, выдумкой, и все как один делали Птицу необратимо провинциальной.

Ну ты даешь! Тихо говорила она, запуская сухую длинную ладошку в мою только что подстриженную свежевыкрашенную шевелюру – последние годы я полюбила возиться с волосами.

– Рисуешь?

– Рисую. Ага. Санитарный бюллетень в детском садике. Но мне нравится. Сама посуди, какой из меня инженер…

Отпуск, как у работника детского садика, у Птицы был месяц. Как выяснилось, весь этот месяц она собирается провести в Москве. Катька у мамы, Сережа – да ну его, Сережу этого. Списали его с небес-то, сама понимаешь за что. Помнишь Вову-фотографа? Представляешь, из-за меня в Харьков переехал. С женой, конечно. Как дурак, ходит ко мне. Толстый стал. Я тут списалась кое с кем. Позвонить можно? Я дам твой телефон – не возражаешь?

Звони, о чем речь. Вот это да, думаю, неужели, виолончелист? Нет, оказывается, артист театра и кино. Какого театра-то? Не помнит. Какого-то на «дэ». На дэ знаю только Театр Дурова. Может, и Дурова – какая разница? В общем-то никакой, лишь бы ходил на двух ногах.

Птица вела себя бесшумно. Спала на раскладушке. По утрам медленно расчесывала волосы в прихожей, каждый раз внимательно разглядывая истончившиеся концы. Близоруко подносила их к глазам, зажав пучок в хрупком кулаке. Потом, как будто сделав соответствующие выводы, решительно забрасывала их за спину. Ела мало, много курила, растерянно приставляя сигарету к детскому лицу. Как-то за ужином я поймала себя на том, что как завороженная слежу за этой родной бестелесной рукой, для которой и сигарета казалась непосильной ношей.

Мы с Аликом уезжали на работу. Птица улетала по магазинам, вечерами ходила в кино со своим артистом. Артиста звали Арсен. Арсен подарил ей темные очки, французскую пудру и цветочный дезодорант. Все это Птица тут же отдала мне. Она, лапочка, так и не удосужилась вырастить в себе претензии к собственной внешности! И вот в этот момент передарения я отметила знакомое движение где-то под ребром, ближе к солнечному сплетению. Знакомый валик ревности сонно начал подзабытое движение. Помню, я закашлялась, приложив ладонь к груди. Птица метнулась к чайнику с водой.

О чем это я? У нас ведь теперь всего поровну, правда? Красоты, мужчин, довольства. У меня прибавилось, у тебя чуть-чуть убыло – самую малость, заметную лишь в столичных масштабах, не сердись – зато по справедливости! Я принимала снотворное и на рассвете засыпала. Алик меня жалел. Про Птицу говорил смешно. Еще говорил, что все пройдет. Где-то я это уже слышала.