Какие большие зубки - Роуз Сабо

Он господствовал над пейзажем. Башни, террасы, балконы и эркерные окна. Этаж за этажом пышных украшений, лепнины, золотых эмблем, утопленных в фасаде ниш и выдающихся выступов, – и все это было покрыто чешуйками серой черепицы, а на вершине самой высокой башни поскрипывал флюгер в форме бегущего кролика. На дом тяжело было смотреть: он не помещался целиком в поле зрения, даже если я отходила на несколько шагов назад. Теперь я поняла: он меня пугал. Это было слишком. Словно великан, усевшийся на корточки на вершине мира.

Я пожирала дом взглядом в надежде, что он первый сдастся и моргнет мне окнами. А потом в несколько стремительных шагов пересекла узкую полосу лужайки, уверенно поставила ногу на первую ступеньку и, переборов себя, взлетела по лестнице к входной двери.

Дверь была черной. Не краска: черная древесина с извилистыми резными узорами и медной лошадиной головой с кольцом в зубах. Я приподняла кольцо и отпустила.

Несколько секунд, которые показались мне вечностью, ответа не было. Ветер ткнул меня в спину, отчего я задрожала. Я взялась за ручку и распахнула дверь.

Воздух наполнился стоном: где-то было открыто окно, воздух из открытой двери тут же потянуло туда, и главный зал превратился в гигантское горло. Как только я шагнула в дом, дверь захлопнулась за моей спиной, и шум океана, разбивающегося о скалы по другую сторону дома, превратился в шепот. Никаких других звуков не было слышно, только где-то в глубине зала гулко тикали часы.

С колотящимся сердцем я огляделась, крепко прижимая к себе чемодан. Главный зал занимал два с половиной этажа, потолок терялся в тени где-то над головой, перила второго яруса венчали незажженные фонари. Центральная лестница двумя змеями сползала вниз с верхних этажей, они соединялись посередине и разворачивались в центральный зал, устланный красным языком потрепанного ковра. Ореховые панели блестели, но плинтусы были испещрены царапинами и шрамами, а в обоях с напечатанными сценами охоты на оленей местами зияли прорехи. На узком пристенном столике стояло покрытое темными пятнами старое зеркало и хрустальная ваза с высохшими мятными конфетками. На стенах висели портреты темных фигур, большие пейзажи и натюрморты, на которых были любовно запечатлены жареные оленьи ноги и бокалы, полные вина. Все это я помнила, но не узнавала, словно видела это в кино или во сне.

У меня вдруг закружилась голова. Мне захотелось сесть, но куда: на кресло в форме скалящегося дьявола? На длинную скамью, возле которой в ряд стояла дюжина чемоданов из старой кожи? На кучу перевязанных бечевкой коробок со штемпелями «ХРУПКИЙ ГРУЗ» и с изображениями черепов? Может, мне лучше просто пойти вперед? Впереди была лестница. Где-то там, двумя этажами выше, располагалась моя детская спальня, и, может быть, если я доберусь до нее и захлопну за собой дверь, то снова превращусь в человека, не чуждого этому месту. Но этот путь казался очень долгим. Моим ногам словно не терпелось опустить меня вниз, на пол, или еще лучше – увести назад в город, к поезду, в безопасность. Но поезд уже ушел.

Я твердила себе, что не могу сейчас уехать. Да и куда мне податься?

Главный зал был увешан портретами. Я подошла к ним ближе и стала рассматривать один за другим, пытаясь вспомнить кого-нибудь. На самой большой картине был изображен коренастый молодой человек с пушистыми бакенбардами; он сжимал поводья упряжки белых лошадей – с безумными глазами, вставших на дыбы, с пеной у рта. Мой дедушка, подумала я, но не тот добрый смеющийся старик, каким я его помнила: мужчина с картины выглядел враждебно. Рядом с ним – целый строй людей, похожих на него, но все равно разных. Упрямого вида мужчина в красном свитере – должно быть мой отец. Зализанный мальчик со щербатой улыбкой и в том же свитере, что и папа, только в выцветшем и потрепанном. Женщины здесь тоже были, все с острыми скулами, смуглой кожей, темными глазами – полная противоположность моему плоскому лицу с широким ртом. Я осмотрела все помещение, но не нашла ни одного своего портрета.

Я закрыла глаза и прислонилась к перилам у подножия лестницы. И тут из глубины дома донесся голос:

– Элеанор! Это ты?

Я ни с чем не спутаю этот голос: ясный и мягкий, словно колокольчик на буйке. Он проник сквозь мой страх и коснулся меня. Мама. Когда-то, когда я была маленькой, она пела мне песни. И вот она здесь.

– Где ты? – откликнулась я.

– В саду за домом, дорогая. – Ее голос казался счастливым. – Иди через кухню, так быстрее!

Мама. У нее были мягкие руки, в детстве она позволяла мне заплетать ее длинные волосы в косы. Вся моя сдержанность вдруг испарилась, и у меня осталось одно-единственное желание: снова ее увидеть.

Я быстро прошла по залу к двери в кухню. Я вот-вот увижу маму, и все опять будет хорошо. Я хотела распахнуть дверь, но вдруг поняла, что кто-то уже стоит за ней, ждет, пока я открою.

Я совсем забыла о тетушке Маргарет.

Она пристально глядела на меня из-под спутанных волос. Похожая на женщин с портретов, только она была безумна: землистая кожа, мешки под глазами, одежда в жирных пятнах. Тетушка нахмурилась при виде меня и пробормотала что-то неразборчивое. Ей не нравилось, когда на нее пялятся, вспомнилось мне, и когда с ней заговаривают – тоже. Я могла этим воспользоваться. Я отвела взгляд и застыла. Медленно, она отступила от двери на несколько шагов.

– Мама! – позвала я снова, уже менее уверенно.

– Просто иди на мой голос, дорогая!

Я обошла Маргарет. В моих детских воспоминаниях она оставалась миловидной женщиной, вечно напевающей себе под нос. Она пробормотала что-то невнятное, когда я обогнула ее, и шмыгнула в темную кухню, а я прошла по каменному полу мимо большой печи, почерневшей от въевшейся за долгие годы сажи, к задней деревянной двери. Верхняя половина была уже открыта. Я проскользнула через нижнюю часть и закрыла ее за собой, так что Маргарет не смогла бы выйти из кухни.

Мои глаза уже привыкли к царившему в доме мраку, и, едва я вышла на улицу, солнечные лучи ослепили меня. Мама ахнула, а потом воскликнула:

– Моя малышка!