Падший - Рене Ахдие

Со вздохом я перестаю слушать, и его голос превращается в непонятное жужжание где-то над ухом, пока я просто таращусь на потрескавшееся оконное стекло на другом конце комнаты и испорченную стену рядом, лишь темно-синяя бархатная портьера подрагивает, как маятник. Я продолжаю смотреть на нее, позволяя ритмичным движениям ввести меня в транс. По старой привычке мои пальцы скользят к шее, чтобы нащупать пульс, это простое действие всегда помогало мне вспомнить, что я человек.

Отсутствие сердцебиения оставляет меня опустошенным, как неожиданный удар в грудь. Я поворачиваюсь и отхожу в дальний угол комнаты. Боковым зрением вижу, как пламя свечей поблескивает, отражаясь от зеркал в позолоченных рамах. Я приближаюсь к серебристой поверхности зеркала, как смертный, выставляя одну ногу перед другой, покачивая ладонями, опущенными по бокам.

– Лучше не стоит, mon cher [48 - Мой дорогой (фр. ). ], – предостерегает Одетта, спеша следом за мной. – Не сегодня. Пусть пройдет немного времени. Un moment de grace [49 - Придет момент истины (фр. ). ]. – Она улыбается нашему с ней отражению, но в ее глазах сияет подозрительное беспокойство. – Все мы могли бы быть чуть менее требовательными к самим себе, n’est-ce pas? [50 - Не так ли (фр. ). ]

Я не обращаю на нее внимания. Что-то в ее сестринской заботе выводит меня из себя, злит, как никогда не злило прежде. Я разглядываю свою внешность, отказываясь отворачиваться от зеркала, и неважно, как сильно испугает меня то, что я там увижу. Мои клыки блестят, как кинжалы, выточенные из слоновой кости; глаза сияют, словно подсвеченные изнутри неким потусторонним светом. Тоненькая струйка крови стекает с моей нижней губы, где клык проткнул кожу.

Я похож на чудовище, восставшее из ада. Жуткое существо из сказок братьев Гримм, ожившее и сошедшее с книжных страниц.

Мне… ненавистно то, во что я превратился. Несмотря на то, что я никогда прежде ничего не презирал. Мне хочется избавиться от мира вокруг, как змея избавляется от старой кожи. Оставить все это гнить в пыли, чтобы я смог просто выйти на солнце и вдохнуть свежий воздух полной, смертной грудью. Я хочу любить и надеяться, и умереть, испытав все невзгоды и трудности, которые идут рука об руку с жизнью, которые делают ее такой ценной.

Я бы все отдал за шанс снова стать смертным мальчишкой, стоящим перед девушкой, в которую влюблен, волнуясь и мечтая, что она возьмет меня за руку и отправится со мной в неизвестное будущее.

Отчаяние пронзает все мое существо. И я его прогоняю, позволяя жажде крови опять завладеть моими мыслями, вижу, как мои глаза чернеют, как уши удлиняются, а клыки становятся больше, словно когти, снова царапая кожу, и алая кровь течет по шее, пачкая воротник.

– Бастьян, – повелительным тоном говорит Мэделин за моим плечом, выражение ее лица твердо, будто лицо стало каменным. – Многие новорожденные вампиры теряют голову от жажды и голода, пытаясь заглушить ими горечь и печаль, уничтожая в себе все те чувства, какими обладали при жизни, – говорит она. – Мало кто выживает в первые десять лет, они предпочитают выйти на солнце или умереть от рук старших сородичей. Не ступай на путь разрушения, каким бы заманчивым он тебе ни казался. – Она склоняется ближе к зеркалу, изучая меня какое-то время. – Лучшие из нас никогда не отказываются от своей человечности.

– Чем сильнее пылает злость, тем больше она приносит вреда, – говорит Арджун. – Мой отец стал тому подтверждением.

– Позволь себе ощутить свой гнев, но не сдавайся ему, – продолжает Мэделин, – ибо он тогда станет твоей кончиной.

– И во власть чего, по-твоему, я должен сдаться вместо этого? – спрашиваю я свое отражение хриплым шепотом.

Одетта указывает рукой на компанию бессмертных, собравшихся передо мной.

– Мы были бы не прочь, если бы ты выбрал любовь, – отвечает она.

– Любовь? – повторяю я, стискивая края позолоченной рамы обеими руками, мои глаза выглядят даже более черными, чем смоль.

Одетта кивает.

– Это не сказка о любви. – Мои руки разжимаются, на металлической раме остаются уродливые вмятины. Мне ничего не хочется так сильно, как выпустить демона изнутри себя на свободу. Бросить вызов и луне, и звездам, и всему, что существует под бескрайним небом.

А еще мне хочется забыть раз и навсегда, что я когда-то был влюблен. Забыть каждого из бессмертных, что стоят вокруг меня, точно стражники на моем пути. Забыть своего проклятого дядю и то, что он принес это горе в нашу семью. Забыть Найджела и то, что он предал нас и бросил меня задыхаться в луже собственной крови.

И меня просто распирает от желания проклясть ее. Я хочу забыть ее лицо. Забыть ее имя. Ее острый ум. Ее смех. То, как я ощущал себя полным надежд и страстей, и мечтаний, и чувств. Для меня Селина Руссо умерла прошлой ночью в соборе Сен-Луис. Точно как умер и я.

Настоящий герой нашел бы способ вернуться к ней. Нашел бы способ получить прощение для своей потерянной души. Получить шанс снова выйти на свет.

Только такого способа нет. А я никакой не герой. Поэтому я выбираю путь разрушения.

Эмили

Их называли пиками Ромео.

В бледном свете матушки-луны они походили на железные короны, надетые на вершины тонких колонн, что поддерживали балкон. Куски скрученного металла с шипами, указывающими в небеса, предназначенными предостерегать непрошеных гостей.

Эмили улыбнулась сама себе.

На самом деле они предназначались вовсе не для каких-то там непрошеных гостей. Они были созданы для потенциальных «Ромео», которые трудились над соблазнением своих благочестивых «Джульетт». Только представить… разгоряченный молодой человек, готовый взобраться по балкону, когда ему не терпится заслужить восхищение своей дамы сердца. Эти пики поймают его за яйца, в самом прямом смысле слова. Жуткое, однако подходящее наказание для города, у которого такое же жуткое, полное призраков прошлое.

Другими словами, Эмили находила подобные легенды просто восхитительными.

Она дождалась, пока звуки шагов последнего прохожего не растворятся вдалеке. Пока вокруг нее не останется лишь шелест листвы на ветках деревьев и стрекотание цикад в кустах. Мелодия раннего мартовского вечера.

Подобные пики не смогут сдержать ее. Она не какой-то там безмозглый Ромео и совсем не Джульетта, затаившаяся в розовых зарослях, особенно если сравнивать с другими. Эмили ухватилась за металл изящной колонны, согретый солнечными лучами, и начала карабкаться наверх. Как только она добралась до первого балкона, то юркнула в тень за перилами, и листва защекотала ей сзади шею, путаясь в ее каштановых кудрях. Из дома за окном доносился шум суматошных слуг, которые носились с приготовлениями к вечерней трапезе, и оттуда тянулся едва уловимый аромат пота, соленый и сладкий одновременно, манящий Эмили.