Пекло 3 - Александр Верт

– Было. Они трахали тебя, как шлюху. Они мяли тебя грязными вонючими руками. Они всегда будут считать тебя просто дыркой, – говорила Зена монотонно, четко, ясно, холодно.

Если бы Карин могла закрыть глаза, она бы закрыла. Она бы заорала, так бы заорала, чтобы не слышать этот голос. Она бы билась головой о стену, об пол, обо что угодно, только бы потерять сознание и не слышать, не видеть, не чувствовать все это, но она была словно заперта внутри своего тела, внутри ощущений – мерзких, липких, не болезненных и от того еще более омерзительных.

Она хотела бы это видеть хотя бы со стороны, а не так. Хотела бы не рыдать, не чувствовать, как в нее входит то один член, то другой, как Кирк – тот самый Кирк, которого она теперь считала одним из самых надежных людей в мире – мял ее грудь и нес какую-то чушь о том, что нет ничего прекрасней и лучше сисек.

В нее всовывали члены, как в неживое существо, ни с чем не считаясь, а Шеф курил и смотрел. На нее смотрел, на чужие руки.

– Извращенец, правда? – насмешливо спрашивала Зена, ломая Карин еще больше.

Неадекватный, явно не здоровый Тибальд капал слюной на шею Карин. Толстый Роберт жирным, мокрым, липким телом прилипал к ней. Даже мертвый теперь, шумный Кастер лапал ее, впиваясь острыми худыми пальцами в бедра.

Помнить вот это о Демонах Карин не хотела. Она их ждать хотела, как спасителей, как друзей.

– Ты, правда, в это веришь? – спрашивала Зена. – Если они и станут тебя спасать, то только для того, чтобы снова сделать просто дыркой для собственной похоти. Вот же они – истинные лица.

Она смеялась, но ее искусственный смех напоминал нечто среднее между скрежетом и зловещим хихиканьем. От этого звука можно было сойти с ума, но Зене хотелось, чтобы эта женщина – влюбленная и потому ненавистная, живая, наглая настолько, что даже в ее память хотелось влезть – страдала еще больше.

Она ломала воспоминания, играла с ними, путая лица, пуская по кругу чужие прикосновения, повторяя снова и снова череду из мужчин, которых Карин никак не хотела воспринимать, как насильников, а потом прекращала эту игру и подпускала к ней Шефа – последнего, ступающего по полу, словно по зыбкому, надломленному сознанию самой Карин, а Зена смеялась, пытаясь понять, что именно останется от чувств после такого напоминания.

– Он не может тебя любить! – заявляла она. – Как вообще можно любить такую грязную, вонючую дрянь?

Пахло действительно мерзко. Все вокруг пропахло тухлой вонью, бьющим в нос потом, тягуче-кислыми запахами секса – грубого, к ужасу Карин, безболезненного. Неприятного, грязного, мерзкого, но как бы она хотела, чтобы это было больно. От боли она бы могла отрешиться, а вот от этого склизкого, мерзкого, почти горячего ощущения не могла.

– Ты же уже поняла расклад и вести себя будешь хорошо? – спросил Шеф, убирая из ее рта майку и отвязывая ей ногу. – В патруль ведь дураков не берут.

Он говорил это тихо, но совершенно равнодушно, будто у Карин не могло быть чувств, только разум.

– Не надо, – шептала она, и ее слова в воспоминаниях впервые совпадали с тем, о чем она хотела сказать прямо сейчас.

– Надо, так что не заставляй меня применять силу, – равнодушно сказал Шеф, расстегивая штаны.

Ему было плевать на нее. Он по-настоящему видел в ней дырку, женщину, которой у него никогда не было, причем женщина подразумевала только эту самую дырку между ног и, быть может, еще измятую грудь.

Он даже по собственному члену проводил как-то равнодушно.

«Он не такой», – устало говорила себе Карин. Она знала, что он может быть внимательным партнером, что его руки с грубой кожей могут быть осторожными, что он может ласкать ее. Он делал это и не раз в машине, пока почти весь лагерь Демонов спал. Он изучал ее тело. Он следил за ее реакцией, иногда он прикусывал кожу, особенно почему-то над выступающими нижними ребрами. Он впивался губами в ее тело, почти оставляя следы. Он позволял ей прикасаться к себе, ничего не скрывал, ничего не боялся, шептал иногда о любви, а иногда просто о желании, но чаще его слова были странными обрывками, в которых Карин не искала смысла.

– Сегодня… моя… снова… еще… не дыши…

Сама Карин с ним тоже несла какую-то невнятную чушь, но про себя, все чаще повторяя одно лишь «люблю».

Из грязного, растоптанного состояния она упала на миг в совсем другое – тягучее и теплое, где заднее сидение машины слишком маленькое для двоих, и их тела не просто сливаются, они путаются телами, но он почему-то не обнимает ее, а грубо хватает, рыча, и вот они снова на полу в разрушенном уже бараке.

– Я больше не могу. Пожалуйста, – шепчет Карин.

– Что там мочь? – искренне возмутился Шеф. – Лежи и не дергайся. Не может она.

– Пожалуйста…

– Будешь ныть – я обратно майку запихаю, – предупредил Шеф.

Она его ненавидела. Всем сердцем ненавидела за вот такую равнодушную, похотливую жестокость и в то же время вспоминала клеймо на его собственной заднице, шрамы на бедрах и ягодицах. Она даже думать не хотела, что он сам пережил, оказавшись, как она сейчас, под здоровым, сильным, вонючим мужиком, только понимала, что с ним вот так никто не церемонился, но ее все равно выворачивало, когда он запихивал в нее пальцы.

– Кажется, ты просто выбрала самый толстый член, – хмыкнула Зена. – И вот это вот все ты решила отложить подальше ради своего парня? А потом предала его ради вот этого урода? Ты настоящая дура или тебе нравится? Нравится, когда тебя трахают, как бездушную дырку?

Она почему-то оказалась рядом. Она заглядывала Карин в глаза и надменно шептала.

– Ну да, тебе нравится, иначе ты бы не стонала от кайфа. Шлюха!

Карин действительно стонала, рыдала, проклинала, умоляла, ненавидела и любила. Это же был Оливер, не кто-то там, а Оливер Финрер, просто она тогда об этом не знала.