Могильщик. Цена покоя - Геннадий Башунов

… и будто провалился куда-то. Вернее, в когда-то.

Лес, кажется, тот же. Но в то же время – совершенно другой. По тропе, которая была куда шире и лучше натоптана, шли двое. Один очень высокий, плечистый мужчина средних лет, красивое благородное лицо обрамляла окладистая борода. Второй едва доставал макушкой до груди первого, его спина выгнулась горбом, руки казались тростинками на фоне широкой груди, он едва шагал, подволакивая слишком длинную правую ногу, а лицо его скрывала уродливая маска, сделанная из десятков разноцветных лоскутов, намотанных вокруг шишковатой головы, которая подошла бы мужчине ещё крупнее его могучего спутника. Их одежда имела непривычный крой, а мужчина носил чулки, как всадник, хотя никакой лошади при путниках не было. Зато у мужчины на поясе висел меч, а в руках посох с железным навершием.

– Нет ничего плохого в том, что ты убил их, – говорил мужчина глубоким звучным голосом. – Они – лишь скот. Их не нужно ненавидеть или презирать. Просто ты должен понять: они – другие, они – хуже нас. Как думаешь, крестьянин, что забивает корову на мясо, ненавидит её?

– Нет, – прошелестел его спутник, тонкой ладонью теребя маску.

Голос принадлежал юноше, если не мальчику.

– Ты понял меня, – кивнул мужчина. – Но пойми и другое: обычно крестьянин забивает бычка, чтобы потом съесть его. Он не бросает тушу гнить.

– То есть, я всё-таки поступил плохо?

– Ты поступил глупо, мальчик мой. С этих людей можно было бы взять энергию, если всё сделать правильно и вовремя. Ты же просто выпустил её в воздух. Так делать не нужно.

– Но… – юноша судорожно вздохнул, словно ему не хватало дыхания, – я выпил их, когда убил.

– Ты выпил лишь часть. Когда крестьянин, у которого нет ледника, забивает бычка? Поздней осенью, когда снег уже ложится на землю до самой весны, я прав? А что будет, если он забьёт его летом? Ему останется только вырезать лучшие куски, которые он успеет съесть, прежде чем остальная туша стухнет.

– Тушу можно закоптить, – неуклюже пожал плечами горбатый, – или засолить, или завялить.

Мужчина немного смущённо кашлянул.

– Я давненько уже отошёл от мирских дел. Энергию не закоптишь и не засолишь. Либо ты пьёшь всю до остатка, либо она уходит в мир. Надеюсь, моя ставшая после твоего замечания неуклюжей метафора всё же тебе понятна.

Они шли некоторое время молча. Когда путники уже почти поравнялись с Эльверстом, юноша спросил:

– То есть, если меня в следующий раз начнут задирать и дразнить, мне просто пройти мимо, не обращая никакого внимания?

– Нет, мальчик мой, – улыбнулся мужчина. – Люди – это просто еда, им не положено задирать нас и оставаться после этого безнаказанными. Сломай им ноги и руки, вырви языки и выбей зубы, заставь их страдать и молить о пощаде. Тогда ты почувствуешь своё место, а они – своё. А после, в нужный час, выпьешь их души до самого конца.

– Хорошо, – сказал юноша в маске.

– Ты что-то хочешь ещё спросить? – вкрадчиво спросил мужчина, на ходу склоняясь к своему спутнику.

– Нет… то есть, да… Если люди – только еда, то моя мать…

– Твоя мать родила тебя на свет, и это всё, что от неё требовалось. Пусть она обладала даром, она была не одной из нас, а одной из них. Пусть мы и люди похожи…

– Ты похож на них, я – нет, – зло перебил спутника юноша.

– Ты тоже похож, мальчик мой, пусть и не так сильно. Я знаю, как тебе тяжело, но ты должен это понимать. Лучше просто не думай о матери, забудь о ней и никогда не вспоминай. Главное, ты – один из нас, Крион. Думай об этом.

Юноша кивнул.

При этом его красные от прожилок глаза смотрели только на Эльверста так, будто видели его…

Сновидец вскрикнул и проснулся.

– Тише, – сказала она, приглаживая его мокрые от пота волосы, – я здесь.

Эльверст закрыл глаза. Да, она здесь, и это хорошо.

Убрать катетер, вынести горшок. Напоить его и сунуть в рот пару ложек каши. Затем поднять на руки, посадить в деревянную бадью с тёплой водой и вымыть. Сновидец весил, как десятилетний ребёнок, если не меньше, и это не составляло труда даже для женщин.

У Нилли всё это хорошо получалось, несмотря на её благородное происхождение.

Далее Эльверста следовало накормить и проверить его спину и ягодицы на пролежни. Но у Нилли своя очерёдность процедур.

Она усадила его на кровать и быстро сняла с себя платье. Нилли не была красавицей – слишком крупный нос и тонкие губы. Девушка имела выдающуюся грудь, но слишком узкие бёдра. Но сейчас Эльверст забыл даже об Аклавии – он ждал этого и был готов к этому ещё с того момента, как увидел её, проснувшись. Нилли уселась на его член и тихо застонала, выгибаясь всем телом и впиваясь пальцами в его узкие плечи. Сновидец, как мог, обхватил её талию своими жалкими культями и уткнулся лицом в груди.

Отец Нилли не стеснялся устраивать оргии прямо при своих детях, и на Нилли это повлияло. Уже в четырнадцать она впервые забеременела, то ли от кого-то из слуг, то ли от родного брата. Скандал замяли, беременность прервали, но девушка и не думала останавливаться. Напротив, лишь вошла во вкус. В конце концов, после третьего мёртвого ребёнка маги объявили её бесплодной, последние надежды на замужество растаяли, и её сбагрили сюда лечиться от душевной хвори, которую Аклавия называла «нимфоманией». Лечиться девушке, едва достигшей двадцатилетнего возраста, видимо, придётся до конца своих дней. Но Эльверст был этому даже рад: её приставили к нему сразу после того злополучного сна и не меняли. Она вызвалась прийти к нему добровольно, остальные же… Им было противно, Эльверст знал это, он видел отвращение на лице каждой, приходившей к нему раньше. Все оказались довольны.

– Ну, – шептала Нилли, тяжело дыша, – скажи, тебе хорошо? Хорошо?

Рот сновидца был занят её соском, поэтому он промычал в ответ что-то невразумительное.

– Думаю, ему хорошо, – раздался голос Аклавии.