Под покровом небес - Евгений Калачев

Лукич рассказывал не спеша, с паузами, чтобы слушатели прониклись услышанным, могли мысленно представить картину. Да и спешить было некуда, и никто не отвлекал: кругом тайга, горы, звезды и тишина, разрываемая редким треском горящей древесины да уханьем и гоготанием таежных птиц.

Деревня жены, под названием Таежная, не была для Лукича чужой. И причины было две: первая, что вот уже пятый десяток лет, как женился на Татьяне, так и живет здесь, а вторая – его родная деревня Огневка находилась в пяти километрах от Таежной. Нужно было перейти ручей, впадающий в речку Таежную, потом взобраться на пологий лысый, как говорят в Сибири, пригорок, а потом вниз километра еще три к подножию высокой, но тоже пологой, горы, поросшей тайгой. Вот эта пологость горы и сыграла злую шутку с родовой деревней Лукича. Пришли лесорубы, образовали леспромхоз и начали валить стройные ели, благородные кедры, крепкие лиственницы, а чтоб не мешали, и березы. А рябину и черемуху, росшую у подножия, вдоль ручьев, рубили и бросали под колеса лесовозов, которые буксовали в сырую погоду. Лесовозы оставляли глубокие раны-колеи, уничтожая брусничник, поднимались чуть ли не до половины горы, а к ним гусеничные трактора стальными тросами стаскивали бревна. И хотя после лесорубов оставался молодняк: молодые елочки, кедры и лиственницы, и черемуха отрастала, но требовались годы и годы, чтобы тайга восстановилась, чтобы вернулись и птица, и зверь, и чтобы брусничник затянул нанесенные земле раны.

Несколько лет назад, когда Лукич уже отохотился сезон, сдал пушнину в заготконтору, представитель которой принимал товар тут же в охотобществе, отчитался перед охотобществом и, соответственно, имел приличные деньги, купил щенка восточносибирской лайки. Щенок был с хорошей родословной: родители – золотые медалисты различных соревнований и выставок, а, главное, с отличной репутацией – отец крупный матерый чепрачный кобель, храбрый до отчаянья – не раз сходился в схватке и с медведем, и с кабаном, и лося останавливал. А уж как он однажды отбился от волчьей стаи, рассказывали шрамы на его морде да порванное ухо. Мать, практически белая – только часть уха и головы светло-бежевого цвета, такая же под стать кобелю крупная сука, но с умной, тонкой, как у лисы, мордочкой, – была соболятницей. И охотилась она не так, как большинство собак, по нюху, по ветру, а на слух. И как она могла среди множества таежных звуков, за десятки метров, отличить легчайший цокоток когтей белки, бегущей по веткам высоких деревьев, и охотящегося на нее соболька – никто не знал.

Собаки, что кобель, что сука, были рабочими, вязались редко, и из родившихся десяти-двенадцати обычно щенят оставлялись только самые лучшие пять-семь штук. Слабые, с пятым пальцем или подозрениями на какой-либо другой изъян, безжалостно выбраковывались. Поэтому щенки стоили дорого, но знающие профессиональные охотники не скупились. Знали, что, став взрослой, собака с лихвой отобьет все затраты, и ждали годами своей очереди.

За щенком ездили с двоюродным братом жены – Гришкой. Гришка, моложе Татьяны на двадцать с лишним лет, был большим любителем техники. Своими руками из запчастей он собрал двухмостовый автомобиль-вездеход – «ГАЗ-69».

Хозяин собак загнал родителей в вольер, на полянку, с уже подтаявшим от яркого февральского солнца снегом, выпустил щенят.

– Выбирай, – сказал немногословный хозяин и отошел в сторону.

Месячные щенки, не отвыкшие от заботы матери, сначала робко тыкались мокрыми мордочками друг в друга, опасливо озирались по сторонам. Потом, осмелев, стали разбредаться в разные стороны, дрожа всем телом то ли от страха, то ли от февральского морозца, поскуливали, зовя мать, принюхиваясь к новым запахам. Через пару минут, освоившись с новой обстановкой, один шустрый кобелек, характером, видимо, в отца, отчаянно тявкнул и сделал два прыжка в сторону гостей.

– Вот этого бери, – громко зашептал на ухо Лукичу Гришка.

Лукич внимательно продолжал наблюдать за щенками. Шустрый еще раз тявкнул, подпрыгнул на месте и сделал еще один прыжок в сторону гостей.

– Да бери же его! Он тебя выбрал, – страстно, уже во весь голос, сказал Гришка.

Лукич, словно ничего не слыша, продолжал наблюдать за щенками. Он не спеша рассматривал одного щенка за другим:

«Вот этот симпатичный по окрасу, ровный по темпераменту, но мелковат, скорее всего, – это сука. Вот этот самый крупный, круглый и лохматый, как медвежонок, но, судя по всему, флегматик – лениться будет»… И тут взгляд Лукича задержался на крупном кобельке чепрачного, как у отца, окраса, который спокойно стоял, наблюдая за своими братьями и сестрами.

«Лентяй, что ли? » – подумал про него Лукич, но вдруг поймал щенячий взгляд. – «Да, кажется, ты – умная морда! Умный, но лентяй», – Лукич перевел взгляд на шустрого, который, тявкая, мелкими прыжками уже приближался к Гришке. Гришка присел, вытянул руки навстречу, чтобы схватить щенка, но в этот момент к нему быстрой, но не суетливой походкой решительно подошел чепрачный кобелек, раскрыл пасть с острыми, как иголки, молочными зубами и молча схватил шустрого сверху за шею, прижав его к протаявшей земле.

Гришка замер от легкого удивления, Лукич, еле заметно улыбнулся, сделал пару шагов и занес ладонь над чепрачным. Тот без страха продолжал удерживать шустрого, но взгляд перевел на Лукича. Не на руку, занесенную над ним, а в глаза.

– А ну-ка иди сюда, умная морда, – ласково сказал Лукич и, взяв бережно за холку, поднял щенка. – Кобелек, – удовлетворенно произнес Лукич, еще раз внимательно осмотрел щенка с головы до лап, расстегнул две пуговицы овчинного полушубка и засунул его за пазуху.

– Выбрал, значит? – спросил по-деловому хозяин.

Лукич молча отсчитал обговоренную сумму денег, протянул хозяину. Тот пересчитал деньги, сходил в дом, принес родословную на щенка.

– Имя впишешь сам. За щенка не благодари сейчас. Вспомнишь добрым словом, если вырастет хороший помощник… Ну все, покедова, – и хозяин принялся собирать разбежавшихся щенков.

К дому Гришка подвез Лукича уже вечером, когда яркие звезды, как дорогие бриллианты, рассыпались на черном небе и к которым от земли устремился нагретый за день солнцем воздух. И на землю опустился ледяной, возможно, из самой стратосферы, воздух, от которого трещал лед на реке и на озере и от которого трещали замершие деревья.

Но у Лукича за пазухой было тепло, и теплый живой комочек крепко спал, набираясь сил для будущей суровой жизни, лишь изредка вздрагивал и поскуливал, тоскуя по матери и братьям, еще не понимая, что для него начинается новая жизнь. И для Лукича и его семьи тоже начиналась новая жизнь, с новым членом семьи.