Призмы Шанбаала - Дарья Борисова

А вот Хатхор на мои сообщения не отвечала, потом вовсе добавила меня в черный список, и я оставила попытки восстановить эту дружбу. Я не знаю, насколько грустной я была в тот вечер, но Персефона выиграла у меня все партии – что в карты, где победу обычно одерживала я, что в бильярд. Второе было ожидаемо, потому что никто не катал шары лучше этой девушки.

Мои мышцы становились крепче и сильней, я завела подобие подруги, с которой со временем надеялась стать настоящими друзьями, и знала, что в Академии буду не одна.

Так незаметно и бесцельно пролетало время, за которое я должна была исцелиться.

Это был первый день рождения в моей жизни, который я решила совсем никак не праздновать, и я никому не сказала, что мне исполнилось девятнадцать лет. Впрочем, праздник устраивают только в Первом мире, бессмертные изящно игнорируют день, что отмеряет прожитый год. Пропустив четырнадцатое июня, я пропустила и месяц после, и очнулась лишь в августе, получив официальное письмо с подтверждением моего приговора. Ничего интересного в нем не было, только то, что связей меня и Предателей не выявлено, и я могу спокойно учиться в Академии. От отца не было никаких вестей. Это беспокоило меня, но я понимала логику. Ему не надо со мной связываться и подвергать себя риску.

Даже если иногда я так сильно по нему скучала, что начинала плакать.

Я показала письмо с приговором Персефоне, но она не проявила особенной заинтересованности. Как так вышло, что аристократичную девушку из богатой чистокровной демонической семьи в основном интересовали шмотки, косметика и забота о своем внешнем виде, я не знала, и знать не хотела. Все мы разные. Я просто приняла в ней это, и надеялась, что она принимает все остальное во мне.

Мы часто гуляли по парку, и все разговоры у нас были пустые, да о всяких пустяках. Пока однажды я не решилась спросить, от чего она тут лечится.

Персефона поправила высокий хвост, подтягивая резинку, потом уставилась в сторону.

– Серьезно, Персик, – сказала я. – Явно не проходишь «крылатую» терапию, как я. Так что ты тут делаешь?

– У меня беда с магией, – очень тихо сказала девушка.

– Если тема больная, можешь не рассказывать. Слышишь, Перс? – я коснулась ее плеча.

Она сердито дернула плечом, сбрасывая мою руку. Я еле слышно вздохнула, ощущая бессилие. Вот снова я ее чем-то задела, только не понимала, чем именно.

Она резко развернулась, с яростью заглядывая мне в глаза. Мне захотелось отшатнуться от нее, но я сдержала себя, мысленно воззвав к своей светлой части, что должна была уметь исцелять пониманием и заботой.

– У меня какая-то хрень с кровью, и поэтому, о, Престол Миледи, я никогда не смогу колдовать!

Я моргнула. Прежде я не слышала, что у дэвов такое бывает. Персефона фыркнула, сердито встряхивая волосами, единственным ей известным способом выражая свою печаль – злясь на весь мир.

– Довольна? – рявкнула она.

– Прости, – я отвернула голову в сторону. – Я не знала.

– Это не лечится, – продолжила говорить она, и я проглотила заготовленную извинительную речь. – Иногда бывают улучшения, но мне ничего не помогло.

– Ты поэтому не в Загранье лечишься?

– Нет, – ее голос вернулся к нормальному уровню громкости. – Родителям так удобней. Они чаще бывают в Пределе, чем дома. Так хоть иногда меня навещают. Мать в суде работает, и ей удобно демонстрировать меня, чтобы формировать образ человечности и искать поддержки у светлых. А отец… отец не считает, что я вообще существую.

– Твоя мать работает в суде?

– Она Прокурор.

Я щелкнула пальцами. Вот, сошлось, догадка оказалась верной! Я обрадовалась, но радость быстро схлынула с меня, потому что я вспомнила тот разговор на крыльце. Так вот кто та несчастная девочка, от которой были готовы избавиться собственные родители…

– Если начнешь меня жалеть, я тебе лицо расцарапаю, – прошипела Персефона.

Будь она другим существом, я бы огрызнулась в ответ и сказала бы, что, куда, как и в каком порядке буду засовывать за такие угрозы, но она была аристократкой Персефоной, поэтому я проигнорировала этот приступ раздражения.

Для темного аристократа жалость – позор. Папа рассказывал, что даже после войны они всё еще соревнуются постоянно друг с другом. Я спрашивала его, почему так, а он, как обычно, предложил отыскать ответ самой. Я додумалась только до того, что это монархия так влияет, и он со мной согласился. И у него были очень мечтательные глаза, когда он стал мне рассказывать, как могло бы преобразиться Загранье, если бы старый строй пал… а потом он быстро осекся и, взъерошив мне волосы, испортил прическу, а после отправил прочь.

– Я тебя не жалею. Я уважаю то, что ты выбрала жизнь, – сказала я, смотря на девушку. – Это тоже сила, Персефона. Жить, если все считают, что тебе не стоит этого делать.

В глазах у нее отразилось легкое недоумение, сменившееся благодарностью, и я улыбнулась девушке. Откинувшись на спинку скамьи, она разгладила пальцами вышивку.

Что было удивительным в Персефоне, так это то, как она обожала шить и вышивать. Она перелатала все мои немногие кофточки, что я привезла с собой, перешила три или четыре юбки, и ушила джинсы, ушить которые я собиралась сама уже года три. В ее ловких пальцах игла летала из стороны в сторону. Она шила, кроила, вышивала, и в какой-то момент я начала думать, что у этой девчонки такой огромный талант, что она из порванной простыни сошьет бальное платье. А потом я увидела, как она вышивает, и почти потерялась в акте дружеского обожания.

Вот и сейчас она вышивала дракона. Пальцы меланхолично летали над пяльцами, одна нить сменяла другую, и переливалась на солнце. Я залипла на ее руки. Настоящее мастерство всегда завораживает.

– А твой темный секрет? – спросила она, обрезая нитку и вдевая следующую.

Я хотела было ответить, что темных секретов у меня нет, но поняла, что это неправда.

«Никогда и никому не верь», – сказал мне отец. Но могла ли я не попробовать поверить своей подруге? Подруге, с которой не расставалась почти три месяца, с которой перемыла кости всем на свете, подруге, с которой просмотрела кучу сериалов, которая расчесывала мне волосы, и которая заплетала мне длинные сложные косы, которая перешила мою одежду, и которая, несмотря на то, что была аристократкой, поверила мне?