На исходе февраля - Александра Миронова

Мужчина повернулся, и она оказалась лицом к лицу с Глебом Петровичем, собственным работодателем. Слова застряли в горле, а неизменное непроницаемое выражение лица Глеба сменилось искренним удивлением:

– Ма… – Как же ее звали-то, эту тетку, моющую туалеты? Маша, Марина, Марианна, прости господи?

– Глеб Петрович… – Та тоже выглядела ошарашенной и, внезапно растеряв всю воинственность, забормотала: – Я не знала, что вы сын Петра Никаноровича, как же это так… Примите мои соболезнования. Я думала, что он одинок.

– А что вы здесь делаете? – Глеб первым пришел в себя и с подозрением уставился на прислугу. Вот уж с кем отец никогда не водил знакомств, так это с поломойками. Не его полета птицы. И все же она здесь.

– Я… я знала вашего папу, – пояснила Марина, – мы с ним каждый день общались.

– Вы с ним общались? – растягивая в несвойственной ему манере слова, Глеб сделал шаг по направлению к Марине и оказался совсем близко. У той перехватило дыхание от горьковатого парфюма.

Холеный красавец Глеб выглядел этакой дверью в Нарнию, через которую из серого и убого крошечного мирка хрущевки, где сегодня утром в одиночестве умер его отец, можно легко шагнуть в удивительную волшебную вселенную, населенную красивыми богатыми людьми. Вселенную, где таким, как Марина, не место. Именно поэтому он так удивился сейчас узнав, что она вообще могла общаться с его отцом.

– Да, общались! – с вызовом ответила она. И, уже понимая, что ступает в пропасть, не удержалась: – В отличие от вас. Все эти годы вашему отцу даже слово было молвить не с кем! Он каждый день приходил в магазин, где я работаю, покупал на жалкие гроши минимальный набор продуктов и разговаривал со мной. Потому что был безумно одинок. И умер он тоже в одиночестве! – немного повысив голос, Марина все-таки выплеснула накипевшее.

– Что вы сейчас пытаетесь сказать? Что я дерьмовый сын? – Глеб слегка нахмурился и стал волшебным образом еще красивее.

– Я пытаюсь сказать, что нельзя бросать отца в таком возрасте в полном одиночестве! Если бы вы были рядом, возможно, он бы остался жив.

– Да что вы знаете обо мне и моем отце? Может быть это он был дерьмовым отцом? И кто вы вообще такая, чтобы судить? – отбросив в сторону светские приличия, рявкнул Глеб, давая себе волю и выплескивая боль, разочарование, стресс и страхи, мучавшие его последние год.

– Кто я такая? – захлебнулась Марина и осеклась, горько продолжив после секундной паузы: – Наверное, в вашем мире я никто. Просто кассир из супермаркета, к которой ваш отец каждый день приходил перекинуться парой слов.

– Ну надо же, удостоил вас такой чести, – скривив губы, процедил Глеб, а Марина с трудом удержалась, чтобы не отвесить ему пощечину.

– Да, удостоил. И я этому рада. Он был прекрасным, умным, интеллигентным человеком, с которым всегда было приятно пообщаться, в отличие от вас, – с достоинством кивнула она. – И не вздумайте отправить собственного отца в общую могилу, я прослежу за тем, чтобы его похоронили достойно!

– Марина, – Глеб неожиданно вспомнил, как звали нахалку, – сегодня утром Ксения сказала мне, что вы попросили дополнительную работу? Кажется, моя жена предложила вам мыть туалеты на втором этаже, если вы пройдете испытательный срок.

Марина с трудом заставила себя поднять глаза на работодателя, уже холодея внутри и предчувствуя беду. Вместо ответа она молча кивнула.

– Так вот, Марина, я предлагаю вам немедленно заняться поиском нового рабочего места. Мы в ваших услугах больше не нуждаемся, – отрезал Глеб, скрещивая руки на груди и снова поворачиваясь к окну, давая понять, что разговор окончен. Он и так потратил на ее бред и оскорбления непозволительно много времени.

– Сволочь, – тихо прошептала Марина, но Глеб расслышал. Повернувшись, он улыбнулся ей неожиданно мальчишеской улыбкой и кивнул:

– Может быть, я и сволочь, а ты никто и звать тебя никак. Убирайся.

Предчувствуя новый поток слез, Марина резко развернулась и бегом бросилась прочь из квартиры. Она не должна позволить этому мерзавцу увидеть свои слезы. Ничего, как-нибудь все решится и без их унитазов. Она обязательно что-нибудь придумает, уж поломойке найти работу не проблема. А за похоронами и последними почестями покойнику она обязательно проследит, как и пообещала Глебу. И если этот мерзавец попробует тихо избавиться от отца, она ославит его на весь город.

Кипя праведным гневом, Марина бросила взгляд на часы и обнаружила, что до конца перерыва осталось всего пять минут.

– Что там, милая? – сочась от нетерпения потребовала Антонина Савельевна, поджидавшая ее на ступеньках лестницы, которую так и не смогла преодолеть в тщетной попытке подслушать будоражащую кровь трагедию.

Марина резко остановилась и уставилась на пожилую женщину. Сомневаться не приходилось – скажи она что-нибудь ей сейчас, к вечеру об этом непременно узнает половина района. И хотя обычно Марина сплетни не распространяла и старалась их избегать, в этот раз терять ей было нечего.

– Вы уж проследите, чтоб этот мерзавец отца в общую могилу не отправил, а то он и не на такое способен! – заговорщицким тоном попросила она, доставая из огромной сумки потрепанный блокнот, выдирая из него лист, доставая ручку и наспех записывая свой номер. Она протянула лист Антонине Савельевне:

– Если только попробует, сразу звоните мне: я сама обо всем позабочусь!

– Батюшки, – всплеснула руками Савельевна, беря лист и отводя его подальше, чтобы попытаться без очков разглядеть то, что там написано.

Но прежде чем она успела задать тысячу и один уточняющий вопрос, Марина выбежала из подъезда и припустила бегом к супермаркету, стараясь не обращать внимание на моментально сбившееся дыхание и прохожих, оглядывавшихся ей вслед. И на слезы, бегущие по щекам помимо воли. Все пропало. Она за десять минут почти разрушила жизнь дочери. Но, несмотря на сложную ситуацию, на душе отчего-то стало светло и радостно. Словно давно копившееся горе и отчаяние неожиданно покинули ее вместе со слезами.

Марина и вспомнить-то не могла, когда в последний раз плакала – все больше старалась идти по жизни с улыбкой. Много раз убеждалась, что так легче переносить жизненные трудности. Стоит разрешить себе погрузиться в пучину отчаяния, как та чавкающей трясиной потянет на дно, от которого уже не оттолкнуться. А стоит в ответ на беду глубоко вдохнуть и выдохнуть, после чего силой заставить себя улыбнуться собственному отражению в зеркале, так и трясина беды становится более плотной, и по ней уже можно осторожно доползти до суши.