Ниточка жизни - Иван Карасёв

По распределению оказалась в железнодорожном медпункте, в городке Бологое. Там сразу поступила в вечернюю школу рабочей молодёжи. Да тянула с трудом, работы прибавилось: война, бесконечные дежурства на крышах станционных построек. Станция узловая, её днём бомбили фугасами, а по ночам зажигательные бомбы кидали. Конечно, Зина, как молодой специалист должна была и на работе успевать, и дежурить в МПВО – местной противовоздушной обороне. Как страшно было, не передать, особенно, когда земля дрожала после удара тяжёлой авиабомбы. Тряслось всё – дома, деревья, стены, вокзальный перрон. Хорошо, около медпункта подвал надёжный был, каменный, дореволюционный, там и прятались. От прямого попадания и он, конечно, бы не спас. Но пронесло. А деповским не повезло. Сирена завыла с опозданием, и вторая бомба разнесла половину постройки. Кого сразу на месте, кого балкой пришибло насмерть. Двадцать два трупа потом вынесли. Тут уж не до школы было. Да и закрылась она в ноябре. Ждали, что немцы после Калинина на Бологое повернут. Но на всё у них силёнок не хватило. На Москву попёрли. А Бологое в сторонке осталось. Потом две зимы Зина еле-еле отучилась на тройки, уроки учить некогда было. Но, когда в сорок четвёртом предложили в Ленинград, она не раздумывала ни минуты. Ленинград! Вечерняя школа по боку. Ленинград! Это же столица! Там есть, где развернуться!

И вот прошло три года, а Зина работала всё в той же железнодорожной больнице. На учёбу мОчи не было. Съели её все эти годы. Только книжку про красивую жизнь почитать вечерком, не больше. И кормёжка слабовата, а вместе – упадок сил. Их даже на любимое рисование не оставалось. Лишь изредка возьмёт карандаш и прямо на вырванном из тетрадки листочке изобразит унылый вид из окна – одно дерево и обшарпанную штукатурку стены. Какая уж тут учёба? Каждую весну обещала себе записаться в вечернюю школу, и всякий раз в августе не могла себя заставить пойти и подать заявление. «Эх, кабы не война, училась бы сейчас в Первом медицинском, например, здесь, в Ленинграде, а так, только нагоняи получай неизвестно за что. Хорошо ещё, что тогда, в сорок первом, успела распределиться в железнодорожный медпункт. Оттуда хоть на фронт не брали. Вот Валю забрали, и с концами».

Сон не желал возвращаться. Зина глянула на стрелки будильника, отражавшие свет уличного фонаря. «Половина третьего, надо постараться уснуть. Думать о чём-нибудь приятном и засыпать. Время есть».

Времени было много, ещё добрых три часа до пронзительного звона, и молодой организм быстро взял своё. Зина, забормотала про себя, чтобы уснуть: «В парке Чаир распускаются розы, в парке Чаир расцветает миндаль». Первая и последняя, наверное, любовь Зины и эта грампластинка, играющая песню. «Снятся твои золотистые косы снится веселая звонкая даль». … Через десять минут она сладко спала. На этот раз ей снился летний сад, танцплощадка, весёлые мелодии, девчонки, кружащиеся с кавалерами в вихре вальса…

* * *

На следующий день Зина едва не опоздала на смену. В первый трамвай втиснуться не удалось. Пришлось ждать следующего, а он пришёл только минут через пятнадцать и полз как черепаха. Пока народ набьётся, пока кондукторша внутри порядок наведёт своим командным голосом: «Проходим, граждане, проходим, не толпимся у дверей! » Зина обругала себя. Нечего на трамваях ездить. За это время успела бы и так добраться, на своих двоих, и пятнадцать копеек экономии.

От остановки бегом до больницы. Там – до отделения по лестнице на третий этаж. Всё бегом. Старшая сестра, Мария Ивановна, в обиходе МарьВанна, рано состарившаяся женщина тридцати пяти лет с видимым неудовольствием проводила строгим взглядом спешащую переодеваться Зину. «Ну вот опять на неё попала. Что за невезение! » – промелькнуло в голове. Но расстраиваться было некогда. Надо смерить температуру в двух последних палатах, там ночная обычно не успевала, записать данные, взять анализы у лежачих больных. Процедура не из приятных, но это тоже работа медсестры. Потом проверить выпил ли лекарства Сироткин – одноногий инвалид-диспетчер. Он постоянно пытался увильнуть от приёма медикаментов. Даже выкидывал их в мусорное ведро, пока Зина не поручила утреннюю выдачу таблеток более ответственному соседу. Затем пройти по отделению перед обходом. Там посмотреть, здесь глянуть. Проверить как поели, пока санитарка Фима не унесёт посуду. В общем дел, как всегда, невпроворот. Да ещё дёргать за рукав будут, останавливать, требовать, чтобы с ними поговорили, рассказали всё про их болезни. Ох уж эти больные!

Зина быстро разобралась со всеми делами и стала ждать заведующего. Он вот-вот должен подойти. Вышла в коридор, там Фима деловито протирала пол. Мимо проскользнул один симпатичный обитатель пятой палаты: высокий, черноволосый машинист из депо витебской дороги. И не старый – лет тридцать всего.

Фима, перехватив Зинин взгляд, выжала тряпку и с заговорщицким видом шепнула:

– А что, кавалер хоть куда. И на тебя заглядывался, кстати, я сама видела.

– Ой, Фима, вечно ты мне женихов подыскиваешь! Нету их нынче! Там остались, – Зина кивнула в сторону коридорного окна, выходившего прямо на юг, где за домами прятались Пулковские высоты, – а те, что есть, сильно переборчивые, на них по пять девчонок вешается.

– Да не, говорю ж тебе, я справки наводила. Женщины из соседней палаты всё знают. Разведённый, не пьёт. Ну как машинисту пить, подумай сама! И на тебя заглядывался, точно. Ты девка симпатичная: волосы: всем бы такую смоль, брови чёрные и глазищи карие бездонные. А фигура? Эх, кабы не жизнь впроголодь у тебя б такие формы развились. Мужики бы падали. Только штабелями укладывать.

Зину, действительно, можно было считать статной красавицей, если б не слишком бледный цвет лица, плохо сочетавшийся с её большими ярко-карими глазами и аккуратными чёрными бровями (два раза в неделю выщипывала), римским носом с небольшой горбинкой посередине, жадными, чувственными губами, и тёмно-каштановой до черноты кипой волос, которые при желании Зина могла отпустить чуть ли не до пояса. Только по производственной необходимости стриглась под Любовь Орлову. И в летнем сарафане даже при всей скудости послевоенной кормёжки классическая фигура-«рюмочка» с крупными, грозящими прорвать слабое укрепление в виде лифчика, грудями заставляла оборачиваться порой мужчин, отягощённых взятой под ручку второй половиной.

Фима, потерявшая мужа на войне, окинула восхищённым взглядом Зинины пропорции, невольно сравнивая их со своими сдутыми мячиками под халатиком, и с завистью в голосе протянула:

– Мне такие данные, я бы развернулась!