Судьба такая - Иван Карасёв

– Вторая рота обойдёт деревню слева, а третья будет имитировать наступление в лоб, отвлекая на себя основную огневую мощь немцев. Мы наносим вспомогательный удар справа. Наступать будем аккуратно, рассредоточенным боевым порядком, на рожон не лезть! Так, у нас всего два часа тёмного времени суток, поэтому за дело, товарищи командиры! – закончил политрук.

Однако наступать опять не пришлось, вторая рота напоролась на минное поле, а третью с пяти часов стали вслепую обстреливать миномёты, так что в распластавшемся на опушке подразделении никто голову поднять не мог. Рассудительный и осторожный политрук, не чета предшественнику, отправленному накануне в тыл, сообразил, что продолжать движение не имеет смысла. Тем не менее целый день рота, не кормленная со вчерашнего вечера, пролежала в зарослях кустарника под палящим солнцем и с быстро опустевшими флягами, почти в километре от раскинувшейся на горке злосчастной деревни Гринёвка. Только с наступлением темноты новый командир приказал начать отход на исходные позиции. Уставшие бойцы наконец смогли напиться водой из ручья, их накормили, выдали курево, снова распределили портвейн, по бутылке на троих.

Так прошли четверо суток, они пытались атаковать, совершать обходные манёвры, их перебрасывали в течение одного дня то левее на несколько километров, то правее. Позиции батальона и всего полка бомбили, молотили по ним миномётами и пушками, пулемёты скашивали травинки поверх их голов, и результат был тот же самый – никакой. Только раз роте удалось ворваться на позиции немцев и буквально растерзать стоявший до последнего немецкий взвод. Но отмщением была жесточайшая бомбёжка, в которой второй взвод потерял сразу четверых. К исходу шестого дня боёв из пятидесяти шести человек оставалось в строю только шестнадцать, а в роте – меньше, чем во взводе неделю назад. Такими силами наступать было нельзя, и они получили приказ закрепиться на отбитых у противника позициях.

Вечером того же дня в дивизионной газете трёхдневной давности Павел прочитал сообщение о сдаче Гомеля. Значит, жене с детьми уже и уезжать некуда. Все родственники под немцем. Поколебался лишь мгновение – а что это меняло? Всё равно было и так ясно, что ехать надо подальше в тыл, а не в Белоруссию. И наконец Павел засел за письмо. Долго подбирал слова, не желая напугать Лиду и тем более уже всё понимавшую Нину. Наконец после стандартных приветствий написал коротко и сухо: «У меня всё нормально, только сильно устал. Новойна затягивается, город будут бомбить ещё больше, уезжайте подальше в тыл. По приезду на новое место сообщите адрес. Ваш отец и муж». Свернул листок в треугольник и положил в планшетку.

Следующий день, как обычно, начался с обстрела, на этот раз по окопавшимся ротам долбили из тяжёлых орудий. «Сто пятьдесят миллиметров, нас принимают всерьёз, – сообщил со знанием дела политрук, проходя мимо, – а связь опять оборвалась». Снаряды ложились не очень кучно – видать, немцы стреляли больше для устрашения, не позаботившись о точной корректировке огня. От близкого разрыва внутри всё опускалось, выражение «душа уходит в пятки» лучше всего определяло состояние человека, ощутившего страшную, не поддающуюся пониманию силу столкновения начинённого смертью куска металла с высохшей за последние дни земной твердью, вся траншея дрожала и тряслась, комья выковырянной из нутра земли глины сыпались с бруствера.

Командир второго взвода приподнялся со дна окопа, несмотря на редкий, тревожащий огонь с вражеской стороны, решил сам посмотреть, что творится на немецких позициях. Достал из вещмешка разбитый немецкий бинокль с одним уцелевшим окуляром. Слегка высунулся, прижавшись грудью к скату бруствера и начал крутить колёсико оптики, наводя резкость. У немцев, казалось, всё было без изменений, никаких шевелений, никакого движения, чуть дальше, в лесочке тонкой струйкой вился дымок. «Жратву готовят… Что ж наши артиллеристы такую цель пропускают? » – спросил сам себя. Полковая батарея в последнее время больше молчала – видимо, потеряла свои орудия под бомбёжками или в контрбатарейной борьбе, – лишь дивизионная порой вступала в дело.

Вдруг острая боль пронзила левое плечо, свиста пули Воеводов даже не услышал, захлебнувшись собственным стоном, в голове только пронеслось: «Идрить твою… Снайпер… как глупо… чего меня понесло с этим биноклем? » Выронив из рук злосчастную оптику, он, зачем-то цепляясь полноценной правой рукой за комки коричневатого дёрна на краю окопа, начал медленно сползать вниз, там распластался, нелепо растопырив ноги в синих командирских галифе, которые ему так и не успели заменить на брюки защитного цвета. «По этим галифе немцы издалека распознают командиров, – мелькнуло в сознании, – но сейчас, конечно, сверкнул бинокль».

К нему с двух сторон подошли бойцы, склонились над своим взводным. Их лица расплывались в сознании раненого, хватило сил лишь прошептать: «Снайпер, бьёт с какого-то дерева. Письмо в планшете, отдайте ве-е-че-ером… – язык его заплетался, он им в прямом смысле слова едва шевелил, – почтальону! » Кто-то в ответ тоже почему-то шёпотом два раза произнёс: «Санитара! » – и стал уверять, что с письмом разберутся, всё будет в порядке. Вообще все вокруг говорили вполголоса, младший лейтенант не мог понять почему, немец далеко и обычную речь никак не может услыхать. Потом чьи-то руки аккуратно положили тело раненого на истоптанную сапогами и затвердевшую, как цемент, землю на дне траншеи, и дальше воспоминания его обрывались.

*****

Письмо успело найти Лиду, хоть и шло оно эти сто пятьдесят километров кривыми путями почти месяц. Батальонный почтарь переправил его в полк, оттуда отвезли в дивизию, где оно ждало пять дней визу военной цензуры, потом отправили обычной почтой через Вязьму в Москву. Там воеводовский треугольник кантовался долго и ушёл в Калинин лишь спустя неделю, и только из Калинина приехал во Ржев. Лида уезжать не хотела – казалось, что на фронте всё без изменений, зачем срываться с насиженного места и бежать куда глаза глядят? Она поговорила с соседками, те тоже не спешили куда-то ехать, а иные и вовсе доверительно сообщали, что никуда не поедут: зачем, мол, немцы тоже люди, как-нибудь уживёмся. Лида решила подождать, не торопить события. Куда бежать? Все родственники в Белоруссии, под Гомелем, а его уже сдали. Ютиться по чужим углам, у незнакомых людей?

Но пришлось, когда на окраине города начали рваться артиллерийские снаряды. Самолётов в небе не было. Она всё поняла и наконец решила уходить. Накануне свернулся тот самый госпиталь, мимо которого они ходили стирать бельё в Волге. И, собрав вещи, ушла с детьми знакомая из соседнего дома, у неё муж тоже был командиром. Поэтому, оставив Ржев в последний момент, побрела Лида по калининскому тракту, отягощённая самым минимальным скарбом и двумя девочками, младшей было-то всего три годика. Стояла холодная октябрьская погода, снаряды уже рвались и спереди, и сзади, и справа, и слева, фонтаны мокрой земли взметались вверх достаточно далеко пока, но всякий раз звуки взрыва заставляли вскрикивать маленькую Люсю.