Вечерняя звезда - Екатерина Соловьева

– Я могу рассказать всё, но, боюсь, вы не поверите.

– Ты расскажи, а я уж решу, верить или нет.

Я выложила ей нашу историю без утайки. Дождь закончился. Мы выпили два литра чая.

Люба – цыганку звали Любой – тряхнула головой в пёстром платке.

– Да… Дела. Но я тебе верю. Неделю назад сон приснился, будто я за угол сворачиваю, а там ребёнок подаёт мне конверт. За угол – удивление, дитя – большое удивление, конверт – к известию. А сегодня ты появляешься. Ох… Уж больно случай сложный. Я с таким ещё не сталкивалась. Хочу у сестры совета попросить. Лала у нас младшая, но самая способная. Вот ведь судьба! И красота, и таланты, всё – ей, а нам со Златкой что осталось? Лала даром и не пользуется почти. Она артистка, в театре «Ромэн» выступает. Я тебе позвоню, как что-то узнаю.

– Люба, а сколько я вам должна?

– Ничего ты не должна, – сморщилась она. – Бабушка учила: смотри, с кого брать, а кому ещё и дать. А у меня два дня назад ещё сон был: пинала я кого-то. Хорошо пинала, с душой. Пинать во сне – наяву помогать.

– Спасибо.

* * *

Прошло ещё три дня. Всё это время в моей голове звучала «Сарабанда» Генделя. С барабанами. Совсем не так камерно, как задумал Георг Фридрих. Я обожаю её, но третьи сутки! Мало найдётся музыки трагичнее. А ведь сарабанда – танец. Но кто танцует под такую музыку? И где… На кладбище?

Я засыпала беспокойным сном под её до-минорные удары и видела дам и кавалеров в чёрных шелках, затканных чёрными камнями и запененных чёрным кружевом, с жестокими бледными лицами и неестественно прямыми спинами, танцующих танец, вызывающий ассоциации только со смертью. Я просыпалась, они разводили изломанные руки и кланялись друг другу, обмениваясь такими улыбками, словно собирались друг друга отравить. Или уже отравили. Зажмуривалась – и видела их ещё чётче. Они смотрели с убийственной требовательностью. Что-то случилось. Или случится. Я чувствовала что-то опасное, безжалостное и неотвратимое.

Потом лежала без сна, с нарастающей болью в голове и тревогой в груди.

Было ли мне обещано счастье с ним? Или наоборот? Меня предупреждали, предостерегали? Говорили: «Не подходи к камню, не пей из колодца, не ешь пирожок»? А я не послушалась. Подошла, выпила, съела.

Были предостережения, были.

В цвете глаз моего спутника на балу. Как будто в тёплую тьму домашнего очага высыпали ледяные иглы. Или в его губах. Где, скажите, вы найдёте этот легчайший излом аристократической надменности в наше время? Необидный, неоскорбительный, но ставящий точку. Нигде. А того, чего нет, и быть не должно.

И его старомодная вежливость… «Сударыня…» Нету нынче ни сударей, ни сударынь. Откуда ж взяться обращению к ним? И потому в нём слышится нота иронии.

Больше всего смущало то, что из членов тройственного союза «волк – двуногое чудовище – человек» последний казался самым отстранённым. Волк был моим целиком, каждой шерстинкой, я всем сердцем ощущала его преданность. Он, не колеблясь, разорвал бы за меня кого угодно, бросился на любого врага, не щадя своей жизни. Двуногое чудовище было печальным мыслителем, оно с упоением постигало мой мир и с покорностью обречённого покидало его на рассвете, надеясь на новую встречу, чтобы потом радоваться ей тихой радостью друга и единомышленника. А темноволосый красавец? Как он относился ко мне? Не спутала ли я привычную галантность безупречно воспитанного кавалера с тем чувством, что делает галантными всех мужчин, хотя бы на краткое время? А его поцелуй? Не у одной ли меня закружилась от него голова? И ни разу никто из троих не говорил о своих чувствах напрямую. И вообще никак. Так, может, и говорить не о чем? Грёзы и сны, и ничего кроме. Или нет?

Спросить было не у кого, потому что который день в мои сны не приходил ни волк, ни чудовище.

Я лежала в смятой бессонницей постели, совершенно измученная сомнениями. И наконец провалилась в сон. В нём я долго шагала по тёмному коридору, пугаясь чьих-то стремительных движений и загадочных шорохов, вздрагивая от ужаса чьих-то лёгких прикосновений, и уперлась в запертые двери. Под пальцами вилась тонкая резьба.

Я нащупала холодный замок, но в нём не было ключа. Отчаяние ещё не успело залить мой разум холодной мутной волной, как вдруг свет ринулся из-под дверей, и они распахнулись сами. Передо мной сияло огромное слепящее Солнце. И не просто сияло: оно увеличивалось, предвосхищая смерть нашей планетной системы, когда, жадно раздувшись, по очереди поглотит маленькие напуганные планетки, а потом стянется в медленно угасающий белый карлик. Ждать пять с половиной миллиардов лет светилу было в тягость. Для начала оно замыслило поглотить меня.

В интернете море сонников, но какому верить?

Я написала Любе: «Сон: запертые двери распахнулись, за ними – Солнце». В ответ она прислала своё имя.

Я решила не сомневаться. Многие сочтут легкомысленным человека, готового изменить судьбу по строчке из сборника суеверий. А если у него больше ничего нет? Совсем ничего.

* * *

Люба позвонила в субботу утром.

– Ох, на сердце тяжело, прямо давит. С другом твоим беда.

Время остановилось.

– Лиза, давай я приеду. Говори адрес.

Она приехала быстро: наступил пик дачного сезона, вся Москва эмигрировала на свежий воздух до утра понедельника. Без парика и косынки, с короткой стрижкой, Люба выглядела моложе и менее фольклорно.

– Волосы отрезала, лечу. Перед майскими сидела в парикмахерской с химией, и воду выключили, – строчила она как из пулемета. – Всю башку сожгли! Лезли – ужас! На две драки осталось. Завари чайку покрепче. Со вчерашнего дня маковой росинки во рту не было.

– Бутерброд хочешь?

Как робот я приготовила чай, нарезала хлеб, сыр, ветчину. Мы сели за стол. Меня уже трясло от волнения и неизвестности.

– Сон я видела, – начала Люба, перекусив. Теперь она говорила медленнее. – Вроде кто-то по снегу идёт и проваливается в него по грудь.

– И что это значит? – прошептала я. Голос пропал.

– Плохо. В снег провалиться – плохо. Сам чёрный, лохматый, морда вроде волчьей и глаза жёлтые.