Нова. Да, и Гоморра - Сэмюэл Дилэни

– Ты взял это откуда? – Он на всех языках строил фразы одинаково.

– Украл. – Ущербные голосовые связки исторгали слова вперемешку с хрипами, и все-таки в свои десять лет цыганенок-сирота говорил на полудюжине языков средиземноморского побережья беглее людей вроде Лео, усвоивших языки в гипнобуче.

Строители, грязные после работы с мотолопатами (хоть бы они не знали языков, кроме турецкого), сели за столик; массировали запястья, почесывали хребетные разъемы на пояснице – туда втыкались большие машины. Крикнули, мол, неси рыбу.

Лео нагнулся и швырнул рыбины в чан. Порхнуло серебром, взрыкнуло масло.

Облокотившись о поручень, Лео потянул за шнурок.

– Да. – Он цедил слова потихоньку. – Один на Земле хоть, здесь тем более, не знал, что есть я. Взялся откуда?

– С базара, – объяснил Мыш. – Если уж что есть на Земле, оно есть на Гранд-базаре. – Он процитировал присказку, что влекла в Царицу городов миллионы за миллионами.

– Говорят так, – сказал Лео. И снова по-турецки: – Господам обедать этим подашь ты.

Мыш схватил черпак, разбросал рыбу по пластиковым тарелкам. Утонувшее в серебре вынырнуло золотым. Мужики вытащили по кусу хлеба из корзинок под столиком и принялись есть руками.

Мыш выловил из масла еще две рыбы и принес их Лео – тот все сидел на поручне и улыбался в сумку.

– Связный из этой образ извлеку штуки ли? Не знаю. Как ходил во Внешних на метанокальмара Колониях, с тех пор такого в руки не брал ничего. Но играть умел неплохо тогда. – Сумка опала, и Лео вдохнул сквозь зубы. – Красота же какая!

То, что лежало у него на коленях в складках кожаной сумки, могло быть арфой, а могло – компьютером. С индуктивными панелями, как у терменвокса, с ладами, как у гитары, с короткими бурдонами на боку, как у ситара. На другом боку – удлиненные басовые бурдоны гитарины. Детали вырезаны из палисандра. Выплавлены из нержавейки. С вкраплениями черного пластика, с подушечкой из плюша.

Лео перевернул инструмент.

Прореха в облаках увеличилась.

Солнце пронеслось по шлифованному зерну, вспыхнуло в металле.

Работяги за столиком постучали монетами, скосились. Лео кивнул. Бросив деньги на сальную столешницу, они, озадаченные, покинули суденышко.

Лео потыкал в панель управления. Хрустальный звон. Воздушная рябь; и сквозь вонь – влажные веревки с гудроном – прорезался аромат… орхидей? Давным-давно, Мышу было лет пять или шесть, он нюхал дикие орхидеи в придорожных полях. (Там была большая женщина в ситцевой юбке, наверное мама, и трое босых мужчин с пышными усами, одного из них Мышу велено было звать папой; но это было в какой-то другой стране…) Да, орхидеи.

Лео шевельнул рукой; рябь перешла в сияние. Из воздуха пролилась белизна, сплавленная с лазурным светом из источника где-то между Мышом и Лео. Аромат увлажнился до запаха роз.

– Работает! – проскрипел Мыш.

Лео кивнул:

– Лучше того, что прежде я имел. Батарейка новехонькая иллириевая почти что. На таковских на лодке играл обычно я, как играть, верно, не забыл. – Его лоб избороздили морщины. – Не очень хорошо, пробовать если. Давненько без практики я. – Смущение преобразило рыбака, таким Мыш его еще не видел. Пальцы Лео потянулись к ручке настройки.

Там, где воздух напоился белизной, свечение обрело форму; женщина обернулась, взглянула на них через плечо.

Мыш моргнул.

Женщина просвечивала; но насколько же реальной делало ее усилие, с которым Мыш вглядывался в подбородок, плечо, ногу, лицо, пока она, рассмеявшись и развернувшись, не швырнула в него внезапные цветы. Мыш нырнул под лепестки и зажмурился. Дышал в обычном ритме, но тут, вдохнув, не смог остановиться. Ловил аромат разинутым ртом, втягивал воздух круто распластавшейся по нижним ребрам диафрагмой. Под грудиной вспыхнула арка боли, и Мыш выдохнул – нехотя. Резко. Вдох возвращался медленно…

Мыш открыл глаза.

Масло, желтые воды Рога, тина; а цветения в воздухе как не бывало. Опершись обутой ногой на нижний трос леера, Лео возился с рукояткой.

Она исчезла.

– Но… – Мыш сделал шаг, замер, балансируя на носках, в горле булькало. – Как? ..

Лео взглянул на него:

– Заржавел же я! Когда-то играл я отлично. Давно очень. Давным-давно. Тогда, тогда умел на этой я штуке играть.

– Лео… ты умел? .. Ты же говорил, что… я не знал… я думал, ты…

– Что?

– Научи! Можешь научить… меня?

Лео смотрел на ошеломленного цыганенка, с которым подружился здесь, среди доков, рассказывая о скитаниях по портам и океанам десятка миров. Озадачился.

Пальцы Мыша зашевелились.

– Лео, покажи! Ты должен показать! – Пока Мыш подыскивал слова, сознание перескочило с александрийского арабского на берберский и остановилось на итальянском. – Беллиссимо, Лео! Беллиссимо!

– Ну… – Жадность мальчугана породила в Лео то, что могло бы быть страхом, будь Лео привычнее к страху.

Мыш глядел на украденное с ужасом и благоговением.

– Покажешь мне, как на нем играть?

Тут Мыш расхрабрился не на шутку. Осторожно взял инструмент с колен Лео. А Мыш жил со страхом всю свою краткую кроеную жизнь.

Однако, заполучив чаемое, стал затейливым путем приходить в себя. Изумленный Мыш вертел сенсор-сирингу так и этак.

В начале слякотной улочки, что вьется вверх по холму за железными воротами, Мыш подрабатывал – носил по ночам подносы с кофе и салепом из чайханы сквозь стада мужчин, бродивших туда-сюда у узких стеклянных дверей и приседавших, чтобы поглазеть на ждущих внутри женщин.

Теперь Мыш все чаще и все больше опаздывал. Оставался на суденышке сколько мог. Вдоль доков в милю длиной перемигивались огни гавани, мерцала сквозь туман Азия, а Лео показывал Мышу, где в отполированной сиринге прячутся всякий проецируемый аромат и цвет, всякая форма и текстура, всякое движение. Глаза и руки Мыша приноравливались.

Через два года, когда Лео объявил, что продал суденышко и думает лететь на другой конец Дракона, может, на Новый Марс, ловить пыльных скатов, Мыш уже мог превзойти дешевую иллюзию, что Лео показал в первый раз.

Через месяц и Мыш покинул Стамбул: дождался под мокрыми камнями Эдирнекапы грузовика, что согласился подбросить его до пограничной Ипсалы. Перешел границу с Грецией, прибился к цыганам, колесившим в красной кибитке, и за время путешествия вернулся к родному цыганскому. В Турции он пробыл три года. Уезжая, кроме того, что было на нем, взял лишь толстое серебряное разборное кольцо, слишком большое для его пальцев, – и сирингу.