Таинственный Ван Гог - Костантино д'Орацио

Многие, однако, утверждают, что это имя стало для Ван Гога проклятием. Кто только не писал на тему того, как выбор имени повлиял на психическое здоровье Винсента: многие историки искусства, психологи, антропологи связывают предполагаемое безумие художника с чувством вины, которое тот якобы испытывал оттого, что занял место нерожденного малыша.

На самом деле это лишь домыслы, не имеющие под собой никаких оснований.

Переписка Ван Гога с родными, в том числе с матерью, насчитывает несколько сотен писем, и ни в одном из посланий нет и намека на боль и страдания, связанные со смертью первенца. Он упоминает об этом трагическом событии только один раз и говорит о нем отстраненно, словно автор газетной хроники.

Может, это просто психологическое вытеснение?

Винсент был не из тех людей, которые держат эмоции внутри, наоборот, находясь бо` льшую часть жизни вдали от семьи, он вырабатывает привычку проговаривать, а точнее, доверять перу все свои чувства, даже самые сокровенные, без всякого стеснения.

Приписывать его кризисные состояния осознанию того, что он своего рода «заменитель», второстепенный персонаж, недостойный того, чтобы жить, – это все равно что обвинять в убийстве, не имея улик: якобы родители культивировали в нем всепоглощающее чувство вины.

В действительности дело обстоит совершенно иначе.

В середине XIX в. детская смертность потихоньку начинает снижаться, но пока еще остается на уровне двадцати процентов. Люди того времени были склонны видеть в неудачном родоразрешении Божий промысел, подобные испытания требовали смирения и веры. Выглядит вполне естественным, что родители Ван Гога, похоронив, как положено, первого ребенка и испросив благословения Господа, сразу же задумались о втором.

Могильная плита с именем нерожденного Винсента, на которой указан один и тот же год рождения и смерти – 1852-й, сохранилась до наших дней, и это далеко не единственное свидетельство детской смертности на кладбище Зюндерта. Во всяком случае, ничто не указывает на то, что для Анны и Теодоруса гибель ребенка стала невосполнимой потерей: спустя всего несколько месяцев желание иметь детей загорается в них с новой силой.

Могила маленького брата находится прямо напротив церкви, где служил Теодорус. Сложно сказать, какие чувства испытывал второй Винсент, когда изо дня в день, держа маму за руку, шел слушать очередную проповедь отца. Нет никаких доказательств того, что этот эпизод тревожил его. Спустя годы, когда Херманус Джизбертус Терстеег, начальник галереи «Гупиль и Ко» в Гааге, потеряет маленькую дочь, Ван Гог в попытках утешить друга упомянет об умершем брате:

Мой отец испытал то же, что испытываешь ты сейчас. Недавно, проходя по кладбищу Зюндерта в утренний час, я остановился возле детской могилки с надписью: «Пустите детей и не препятствуйте им приходить ко Мне, ибо таковых есть Царство Небесное». Прошло уже больше двадцати пяти лет с того момента, как отец похоронил своего первенца.

Ван Гог спокоен и рассудителен. Никаких намеков на общее имя, никаких указаний на то, что предшественник не дает ему покоя, вонзившись в его сознание, словно острый шип. Непохоже, чтобы призрак брата преследовал Винсента – вряд ли он мог сыграть определяющую роль в его судьбе.

Совсем другое дело – племянник. Долгое время «инженеру» было непросто делить имя с таким грандиозным родственником.

Винсент-младший вырос в доме, где со всех сторон на него смотрели картины дяди. Вставленные в раму или свернутые, они были повсюду: висели на стенах, выглядывали из-под родительской кровати, из-за вышитых занавесок, из-под детской колыбели, громоздились на шкафах, теснились за диваном, валялись на эмалированном сундуке, пылились рядом с томами в книжном шкафу из черного дерева. Оставшись вдовой, Йоханна получает в наследство от мужа более пятисот полотен и бережно хранит, чтобы в один прекрасный день предъявить их миру.

Тридцатипятилетний Вилли вспоминает:

В нашем доме в Бюссюме, на вилле Хельма, всегда было полно народу. Со многими мама до сих пор поддерживает дружбу. У нас гостили многие представители интеллектуальной и творческой среды. Наша гостиная была маленькой и уютной и, как это водится в голландских домах, служила также столовой. Над камином висели «Едоки картофеля», напротив, над сервантом, – «Жатва», а над дверью – «Бульвар Клиши». Над фортепиано разместились четыре картины Монтичелли; справа и слева от серванта – автопортреты Гийомена и Бернара, а рядом с камином – «Ваза с цветами» (фиолетовая ваза) Винсента. Над столом висела масляная лампа, с ее белого фарфорового абажура свисали японские гравюры. В другой комнате над диваном Тео с покрывалом в восточном стиле висело огромное полотно Гогена из Мартиники. Сегодня это сочетание показалось бы кощунственным, но тогда выглядело абсолютно нормальным. В коридоре на нижнем этаже можно было увидеть рисунки Винсента – двор больницы в Арле и фонтан в Сен-Реми. В спальне же были собраны вместе три «Цветущих сада», «Цветущий миндаль», «Пьета с Делакруа» и «Поминки» Милле.