Самка человека, или Конец жары - Вероника Айская

Надежда на сон превратилась больше в страх бессонницы. …Когда вновь, не в силах побороть уже опостылевшие маяту и томление, в котором не было ни намека на поэзию, она вспомнила про книгу: «Да, надо себя отвлекать. Искусством. Сублимироваться в чтение», – и начала как всегда, где открылось. Прочла несколько смачных строк… перелистала кипу страниц… потом еще – все в том же духе. Она в голос захохотала «Поздравляю! Отвлеклась! У-успокоилась! » «А джазиста звали Глен! » – она смеялась все громче, вникая в прелесть сюжета. Соседи застучали по трубе. Она притихла. Выключила свет. Всхлипывая от смеха, расплакалась уже беззвучно.

Кукла в сиренево-розовом

В конце детства, в последних классах школы неожиданно для нее самой, ей захотелось куклу. Очень красивую куклу.

Кукол у нее уже давно не было, и она не проявляла к ним никакого тяготения. Уже лет в 10—11 она весьма удивлялась, узнав, что у какой-нибудь подружки или приятельницы до сих пор были куклы, ими еще играли, или при ней кому-то дарилась кукла на день рождения. Уже к тому времени в ее мире большое место, может быть, как раз кукольное, занимали книги.

И тут вдруг – еще позже! – такое внезапное и настойчивое желание. Она ходила по магазинам, игрушечным отделам и «детским мирам», и искала куклу-красавицу, в красивом платье, с красивыми волосами. Ей вовсе не хотелось играть с куклой, или тем паче спать. Нет, хотелось, чтобы она была, сидела на письменном столе, и на неё любоваться. И всё. В магазинах было не густо, хотя и не пусто, а как-то все не то.

Наконец, в одном магазине она увидела куклу и задумалась. Снова было не то. Хотя красавица. То ли она была больше, чем хотелось, то ли… Она была в русском сарафане, изумрудно-зеленом, голубоглазая блондинка с двумя толстенькими косами довольно красивых волос. Волосы можно было распустить. Платье сшить другое. Фигура? Такое плоское тельце, без признаков не то что пола, вообще этого самого тела. Однако лучше уже можно было и не найти. Женя поставила её себе на заметку, все же решив еще поискать.

То ли сыграла безнадежность поиска, то ли, что скорее всего, уже возобладал практицизм: в то время Женя, вслед за мамой, стала сама себе шить, и вполне вероятно предпочла пустить деньги на ткань. Во всяком случае, куклы у нее – нет. Хотелось что-то вроде талисмана, и если бы она вообще была – то была бы и теперь.

Первые куклы у нее были как раз не ее. Они были такие большие, что, когда они ей достались, она сама была их чуть больше. Были они «с чужого плеча», и к ней попали уже без платьев. Хотя целые. Но у одной – черненькой – уже потрепанные, хоть и тоже целые, длинные, густые волосы. Она была бы красавица, и, может быть, даже мечта, но – уже потрепанная поношенная мечта. Вторая была какая-то просто нелепость – лицо у неё было просто нарисованное. То есть, глаза не закрывались-открывались, а просто глядели, не моргая, бессмысленным кукольным взглядом. Скорее бы это был большой пупс. Но лицо было… Чем-то похоже на Мэрилин Монро. Тем паче, кукла была блондинка и волосы-то были не пупсовые. Блестящие бело-золотистые короткие кудряшки. Из-за присутствия и живучести этих кукол, видимо – у Жени было такое подозрение – ей не дарились новые – и за это она тем более, хоть и силилась, не могла их полюбить.

Нерушимо параллельно ее жизни существовала кукла, красавица, вечноспящая в своей тоже красивой коробке. Подарили её Жание дядя с тетей, то есть мамин брат с женой. Они вообще любили Женю. Но жили далеко – в Саратове. Женя была «первая племяшка», а их сын, на 8 лет старше когда-то даже ее нянчил. Сюда – по тем еще советским ценам это было даже и не далеко – приезжали по 2 раза в год: зимой и летом. И вот, то ли на Новый год, то ли на день рождения они привезли Жене эту красавицу.

Это было, конечно, у бабушки. Женю торжественно позвали в зал, где торжественно сидели вокруг стоящей на ковре коробки все имеющиеся здесь родственники, торжественно подвели к этой коробке, столь же торжественно её открыли. От этой церемонии Жене уже стало не по себе. В коробке с закрытыми глазами лежала прекрасная кукла в красивейшем розовато-сиреневом платье, матово блестящем, длиннее тех, что обычно бывали на детских игрушках. Жене дали на неё посмотреть, сообщили, что она – твоя. Но пока ее не дадут, она тут полежит, пока ты вырастешь, потому что сейчас ты маленькая для такой куклы. А вот, станешь старше, и научишься с ней играть, тогда тебе её обязательно отдадут.

Вовсе Женя не была исследовательницей: не разбирала на запчасти никого и ничего: ни кукол, ни жучков, ни паучков, тем паче последних до жути боялась лет до 12—13, а ночных жирных бабочек и сейчас боится. Она была созерцательницей. И кукле этой ничего не грозило. Затея прятать ее исходила, конечно, не от мамы, и не от дяди с тетей, а, как пить дать, от бабушки, у которой все и вся должно было быть на какое-то загадочное «потом».

И вот, периодически по ее просьбе ей давали посмотреть на эту красавицу в коробке. Иногда даже извлекали ее оттуда, от чего Женя узнала, что глаза с пушистыми ресницами у неё открываются, что у неё «как настоящие» длинные волосы. И – чудо чудное! – блескучая тончайшая сеточка, подбиравшая – как в сказках – эти густые пышные шелковые волосы ее, Жениного – темно-русого цвета. Может быть, что она может порвать эту паутинку переживала бабушка? .. Туфельки были…

Женя чувствовала эту куклу – Королевой. Она была важнее Жени. Она выглядела важной. Может быть, взрослой…

…Ну, и это уже необъективно. Начиная вспоминать чисто визуально – кукла была девочка и девочка. Это она в коробке с закрытыми глазами имела надменный вид. Королева на троне.

Кукла та канула в Лету. При том, что Женя помнила, все, что нужно и не нужно – почему-то вообще не вспоминалось, куда и когда она делась. Видимо, её Жене отдали – не могли же не отдать? ! – когда у Жени на неё уже не осталось никаких нравственных сил. И играла с этой красавицей уже не она, а, должно быть, младшие сестры. И тогда, когда Женя уже перестала играть, а стала читать. Хотя одно другому в принципе, ведь, не противоречит? – В принципе – нет. Смотря у кого какие принципы.

***

Тогда наступил массовый и в дальнейшем затяжной джинсовый период. Все носили только их. Ну, как только их? Сначала еще не все возрасты – в основном, молодежь и те, кто могли себе позволить из соображений фигуры – тогда еще об этом думали.

Итак, Женя сшила платье. Тонкая шерсть, мягкая розоватая терракота с легким матовым лиловым акцентом. Присборенные по окату широкие рукава с длинными узкими манжетами. И юбка, подол которой можно было веером-крыльями развернуть до головы. Джинсовый бум. Все только-только дорвались. Но когда она надевала это платье – на нее смотрели все – и мужчины и женщины – всех возрастов, долго и заворожено сопровождая взглядом. Цвет платья был другой, чем у куклы-красавицы, но совершенно из той же гаммы.

Это был последний класс школы, она даже думала, не надеть ли его на выпускной. Но оно было не на жару, конечно.

***

Она задалась вопросом, а что такое, собственно говоря, «монахиня»? Почему ее преследует это слово? В конкретном будничном проявлении? А что такое женщина в том же самом? Она взяла два листа бумаги, разлиновала каждый по вертикали на две части. В первом: что нужно, что не нужно женщине, во втором – что нужно и не нужно монахине. Взялась с женщины, посидела, подождала, как-то ничего не шло. Она принялась за другой, стала писать «о монахине».

Получилось два совсем неровных столбца.