Действуй, мозг! Квантовая модель разума - Роман Бабкин

«Естественнонаучные» толкователи мозга неустанно бомбардировали обывателей новейшей терминологией и, в случае поломки объекта, составляли инструкцию для его починки.

Одни специалисты говорили о «высшей нервной деятельности», другие – о загадочных, обитающих в бессознательном, «силах». «Соматики» спорили с «психиками», материалисты – с идеалистами, физиологи – с психологами, социалисты – с дегенеративистами, неврологи – с психиатрами, теоретики – с экспериментаторами.

Но, как бы ни кружилась от обилия предложений голова, спрос всё равно оставался высоким. Нюансы вторичны. Существенно, что центральный тезис «мозг – это машина» овладел умами (см. табл. 4).

Итак, в начале XX века наибольшее признание получили две версии «естественнонаучного» описания мозга: рефлекторная теория и психоаналитическое толкование. В обеих трактовках отчётливо просматриваются три измерения:

– Биологическое (в интерпретации Сеченова-Павлова – безусловные рефлексы, у Фрейда – бессознательные инстинкты).

– Социальное (в обеих версиях – среда).

– Психическое (у нейрофизиологов – «высшая нервная деятельность», у психоаналитиков – «Эго» или просто «Я»).

Триумф и кризис

Теория о механическом мозге, почти полностью зависящем от среды, стала плодом деятельности специалистов – вознесла их на вершину общественного триумфа, обеспечила им долгий «золотой век».

Но, как известно, за всяким возвышением неминуемо наступает спад.

Между прочим, привычка всюду, где нужно и не нужно, внедрять модную специализацию и машинизацию сделалась предметом критики уже в конце XIX века.

В романе Фёдора Достоевского «Братья Карамазовы» один из персонажей иронично рассуждает: «Совсем, совсем, я тебе скажу, исчез прежний доктор, который ото всех болезней лечил, теперь только одни специалисты и всё в газетах публикуются. Заболи у тебя нос, тебя шлют в Париж: там, дескать, европейский специалист носы лечит. Приедешь в Париж, он осмотрит нос: я вам, скажет, только правую ноздрю могу вылечить, потому что левых ноздрей не лечу, это не моя специальность, а поезжайте после меня в Вену, там вам особый специалист левую ноздрю долечит».

Более мрачный юмор мы находим в рассказе Герберта Уэллса «Бог Динамо» («The Lord of Dynamos», 1894 год), где по сюжету представитель примитивной культуры, незнакомый с электрическими машинами, настолько напуган и одновременно восхищён одной из них, что обожествляет её. Он решает, что «Великое Динамо» требует жертвы и, как ни печально, приносит её – незадачливого техника, взявшегося обучить дикаря.

Опрометчиво доверять оценку научных теорий художникам. Часто, несмотря на гениальность дарования, они пристрастны и не обладают нужным уровнем знания.

Об успешности теории следует судить по её следствиям. И не только прямым, в своей области, но и косвенным – по плодотворности идей, которые эта теория предоставила другим областям познания.

Вот пример из физики.

До публикации Джеймсом Максвеллом в 1873 году теории электромагнетизма учёные довольно смутно представляли природу бытия.

Кто-то верил в атомы, кто-то – в магнетические флюиды. Но большинство было убеждено в том, что всё пространство Вселенной заполнено неосязаемым эфиром (в этом они, между прочим, следовали заблуждениям Декарта: что само по себе опровергает существование т. н. «универсальных гениев»).

Максвелл объяснил электромагнитные явления, сделав это в строгой математической форме. Он позаимствовал у другого учёного, физика Майкла Фарадея, догадку о существовании электромагнитного поля. А затем предположил, что имеют место колебания упругого эфира – электромагнитные волны.

Прямым следствием теории Фарадея-Максвелла стало то, что генераторы постоянного тока (те самые «динамо-машины», что впечатлили несчастного дикаря из рассказа Уэллса) были заменены на более эффективные устройства – генераторы переменного тока.

Вдохновлённый успехом Максвелл попытался подступиться к объяснению природы бытия, исходя из универсальности электромагнитных феноменов. И потерпел неудачу. Т. к. по-прежнему верил в эфир: его модель микромира казалась чересчур громоздкой и неуклюжей.

Из описания Максвелла не следовало, что носителем электрического заряда является частица.

Однако именно это предположил в 1897 году физик Джозеф Джон Томсон. По его мнению, причиной электромагнитных волн была эта гипотетическая частица, а не колебания эфира. Проведя ряд опытов (за которые в 1906 году был удостоен Нобелевской премии), Томсон доказал свою гипотезу. Частицу назвали «электрон».

Тогда учёным пришло в голову, что, возможно, атомарная природа бытия – объяснение получше, нежели теория эфира. И, следовательно, необходимо вообразить, как атомы устроены.

Сам Томсон предложил модель атома, известную как «пудинг с изюмом» (атом представляет собой положительно заряженную сферу, в которую вкраплены равномерно распределенные электроны).

А в 1911 году его ученик, физик Эрнест Резерфорд, сопоставив эту модель с результатом ряда экспериментов, создал более логичную конфигурацию. Это т. н. «планетарная модель атома» (в центре – положительно заряженное ядро, а вокруг, на большом расстоянии, вращаются, словно планеты вокруг светила, электроны).

В дальнейшем модель Резерфорда тоже была пересмотрена (см. главу 5), в результате чего родилась целая научная отрасль – атомная физика. Воплотившаяся в таких технологиях, как атомная бомба и атомный реактор.

Итак, хорошая теория – в данном случае, классическая электродинамика – дала успешные прикладные результаты (генератор переменного тока вместо «динамо-машины») и, через ряд теоретических построений, новое объяснение природы бытия (атомарные модели вместо эфирных теорий).

Что, в связи с этим, можно сказать о механической модели мозга?

Первое и самое очевидное следствие представления «мозг-машина» – то, что его можно, в принципе, починить. Значит, нужно изменить отношение к безумию.

Ещё в конце XVIII века психиатр Филипп Пинель осуществил организационную реформу в подшефных ему психиатрических заведениях, включая больницу Сальпетриер (ту самую, которой впоследствии заведовал Шарко). По его указанию, душевнобольных перестали бить, истязать; с них сняли цепи, разрешили прогулки, переместили из узилищ в больничные палаты и т. д.

Дело было не в чувстве жалости или пресловутом «духе Просвещения» (которые наверняка были свойственны Пинелю), а в перемене концепции устройства разума. Безумие перестало считаться проклятием, с которым ничего нельзя поделать. «Одержимые» отныне назывались «пациентами»: людьми с психическими расстройствами (ср. с современным термином mental disorder: буквально – «нарушенный порядок разума»).

И, что бы впоследствии ни пытались выдумывать постмодернистские философы, приписывая психиатрам Нового Времени коварные замыслы по порабощению несчастных изгоев, то был акт милосердия. Однако основан он был на вполне рациональной предпосылке.

Во-вторых, логично видеть причину болезней механического мозга в неисправном функционировании деталей: его центров, узлов, связей. Следовательно, лечить мозг – значит искать сломанные детали, устранять и/или заменять их.

Такой взгляд блестяще подтвердился, по крайней мере, в отношении некоторых заболеваний.

Скажем, в течение многих столетий эпилепсия считалась «священной болезнью»: рационального лечения не существовало. Потому что – как помочь «одержимому», если в него вселилось нечто сверхъестественное? Звали магов, жрецов, священников. Но, что с ними, что без них, эпилептические приступы воспроизводились по какой-то своей, таинственной, логике.

Заметные изменения в подходах к лечению эпилепсии произошли в середине XIX века – всё в той же клинике Сальпетриер.

Ученик и коллега Шарко, доктор Бабинский, обратил внимание патрона на то, что приступы приступам рознь. У эпилептиков причина припадков заключается в наличие патологического очага в мозге, сообщающего электрические импульсы мышцам и заставляющим их судорожно сжиматься-сокращаться. А у истериков «виноват» тоже мозг, но иначе: очаг, скорее, психической, чем органической, природы.

Поэтому первых нужно отделить от вторых и лечить каждую категорию по-своему. В частности, эпилептикам помогают лекарства, снимающие лишнее возбуждение в патологическом очаге.

Следующий шаг в борьбе с эпилепсией был связан с изобретением и внедрением электроэнцефалографии (ЭЭГ) в 1910—20х гг.

ЭЭГ недвусмысленно подтверждала гипотезу о патологическом очаге в головном мозге как причине эпилептических приступов: на записи этот очаг был ясно виден. Теперь поиск противосудорожной фармакотерапии сопровождался объективным методом оценки её эффективности.