Пыль грез. Том 2 - Стивен Эриксон

Она сделала мне очень больно, но я все равно никогда не забуду ее глаз – ее лица – в тот миг, когда ее убивал. И никогда не пойму, почему у нее был такой вид, будто это я ее предал. А не она меня. Сестра Горима – это ж вообще не про нее было. Я не для того с ней связался, чтобы жену обидеть. Просто так получилось. А она мне в отместку все равно что кинжал в сердце вонзила.

Сама должна была понимать, что я этого так не оставлю. Я человек гордый. Потому-то им всем и пришлось умереть – тем, кто все знал и хихикал у меня за спиной. Я был обязан преподать им урок, вот только когда все кончилось, понять тот урок было уже некому. Кроме меня, но это было уже не то, поскольку означало совсем уже другой урок. Верно?

На равнине ждет дракон. И даже не моргает. Когда он как-то раз моргнул, все исчезло. Все исчезло и все исчезли. Больше он так не будет.

Когда ты моргаешь, мгновение исчезает навсегда. Ты даже и не знаешь, сколько времени прошло. Одно мгновение или тысяча лет. Даже не знаешь наверняка, видишь ли сейчас то же самое, что и раньше. Неоткуда узнать. Пусть ты так думаешь, пусть себя в этом убеждаешь. Что перед тобой – продолжение всего того, что было. Что виденное тобой никуда не исчезло. В этом ты себя уверяешь. В такую вот игру играет с тобой твой рассудок. Чтобы не свихнуться.

А теперь подумай о том единственном случае – его еще никто не избежал, – когда ты моргнул и все, что ты считал настоящим, вдруг изменилось. От того, что было до, к тому, что было после. С ним приходят дурные вести. С ним приходят горе и ужас, способные раздавить душу. Спрашивается, как долго ты моргал?

Нижние боги, да целую вечность, чтоб ее!

Глава четырнадцатая

        Остановите этот безумный удар

        Все вы, кого я знал, что мотыльками влипли

        В неподвижную паутину наших юных дней

        Восстаньте из ярко-белой пены

        Пока я не успел нырнуть в море

        Взвойте, чтоб прервать мой дикий бег

        И дикий блеск глаз – но я слышу зов

        Прежней жизни, дневной жары

        Цикад, стрекочущих среди высоких трав

        Где я ребенком шагал вдоль дороги

        И лето казалось мне вечным

        Дни не кончались, и я играл

        В воинов и дикарей, был героем-гвоздем

        На который нанизаны трепещущие миры

        Синие, как новорожденное железо, а соленые ветры

        Не задули еще, не впились зубами ржавчины

        В мой прочный хребет, в каленые ребра

        Что способны нести на себе золотую тяжесть

        Многотысячных судеб

        Где вы теперь, лишенные морщин лица

        Богатых, шепчущих летних дней

        Когда мы, подобно богам, правили диким

        Неприрученным миром. Остались лишь оболочки

        Шелковые нити, что устало тянутся следом

        И ты, что обрушиваешься на меня в слепой

        Горячке – твой удар не отвести

        Море ожидает нас всех, обещая

        Разъесть, растворить все юные дни,

        Сломанные гвозди, хрустнувшие ребра

        Солнечные дни уплывают по нему прочь, прочь

        Навеки прочь.

    «Жалоба сломанного гвоздя» Рыбак

Откуда-то доносились предсмертные вопли, но к подобным звукам Военный вождь Голл за свою жизнь успел привыкнуть. Он развернул своего коня на проселке, вгляделся – глаза ел плавающий в воздухе дым – и разразился потоком проклятий. Из обнаружившейся в долине деревушки высыпало сразу несколько конных разъездов – пики высоко вздеты, на них подпрыгивают и развеваются окровавленные трофеи.

– Колтейн забери этих болванов, да и растопчи напрочь! Джарабб, скачи к их командиру. Я приказываю ему собрать отряд и возобновить разведку на юге – и чтоб больше никаких атак! Скажи придурку, что если он еще раз ослушается, я отберу у него всю добычу, и жены его с дочерьми тоже будут моими, все до единой.

Джарабб сощурился.

– Это Шелемаса, вождь.

– Пусть так. Значит, я заберу ее мужа и сыновей, обращу в рабство и продам кому-нибудь из д’рас. Клянусь сломанным носом Бальта, ей следует получше управлять своими воинами.

– Воины просто следуют ее примеру, – возразил Джарабб. – Она сама хуже бешеной волчицы.

– Много треплешься, – проворчал Голл, хотя ему хотелось сейчас выдернуть ногу из стремени и хорошенько поддать тому по ребрам – слишком уж он за последнее время освоился, обнаглел, сплошные, Худ его подери, словеса да понимающие взгляды. Ничего, когда разберусь с Шелемасой, щенок тоже получит как следует, и пусть потом сколько угодно корчит обиженную физиономию.

Джарабб попытался было улыбнуться, но осекся, когда Голл еще больше нахмурился. Мгновение спустя юный гонец – «Бегущая слеза» – ударил пятками в бока коню и устремился навстречу вопящим всадникам.

На небе поверх мутного слоя дыма не было ни единого облачка – ярко-синий шатер и злобное солнце, словно бы кипящее в самой его середине. Стаи длиннохвостых птиц хаотично метались туда-сюда, страшась приземлиться, – внизу скакали сейчас во всех направлениях воины-хундрилы. По вытоптанным полям ползала жирная, в палец размером саранча.

По дороге к ним приближался сейчас отряд, высланный ранее на разведку далеко вперед, и Голл с удовольствием отметил, что кони скачут размеренной, дисциплинированной рысью, а пики за спинами воинов торчат вертикально вверх. Кто там у них во главе? Разглядев, что на темляке у командира болтается обтянутый кожей обруч, он понял, что знает ответ. Ведит – в начале кампании он разгромил городской гарнизон. Понес большие потери, но это как раз неудивительно. Молодой и по-глупому горячий – однако взять его на заметку все же стоит, поскольку воинов своих он явно держит в подчинении.

На некотором расстоянии от вождя Ведит взмахнул рукой, после чего все всадники у него за спиной застыли на месте, сам же он подъехал поближе к Голлу, прежде чем остановиться.