Нечестивый Консульт - Р. Скотт Бэккер

Она посмотрела на него гораздо пристальнее, чем это могло бы ему понравиться.

– Значит, мой отчим уже на пути к Голготтерату.

Стиснув зубы, он кивнул. Им нужно? кирри, подумал он. Им нужно спешить.

Миру приходит конец.

– Я могу перенести тебя через протоку… – начал он, терзаясь предощущением старых и неразрешимых противоречий. Он едва не рыдал, глядя на неё, одетую в гнилые шкуры и тряпки, на её спутанные, обрезанные волосы, её глаза, сверкающие безумием с овала замаранного лица…

Находящуюся в тягости. Носящую дитя – его дитя!

– Но тебе придётся отказаться от этих проклятых безделушек.

Обида, нанесённая ответными словами, его потрясла.

– Они таковы для тебя лишь потому, – сказала она, – что ты сам проклят.

Глава пятая. Агонгорея

Люди всегда стоят на самом краю человечности – обрыв так близок, а падение так губительно. Сущность же всей касающейся этого вопроса риторики заключается лишь в искусном использовании верёвок и лестниц.

    – Первая Аналитика Рода Человеческого, АЙЕНСИС

Как кремень они отколоты, Как кремень они отточены, А люди лишь ломают их, Отсекая кромку.

    – Рабочая песня скальперов

Ранняя осень, 20 Год Новой Империи (4132 Год Бивня), Голготтерат

Четыреста лошадей были забиты на мясо той ночью, многие из них весьма жестоко – так что стражу за стражей лошадиные крики пронзали и рвали на части темноту. Множество людей, будто опьянев, пустились в пляс, подражая этим воплям и изощряясь в нелепых пародиях, особенно те из них, кому пришлось пожертвовать собственным животным. Лишь колдовские огни пылали в ту ночь, ибо несмотря на то, что братоубийственная резня всё так же продолжалась, сжигание вещей оказалось под запретом. Судьи шествовали среди них, одновременно и требуя соблюдения благочестивых обрядов, и призывая к празднеству. Рога торчали, воткнутые в горизонт, словно какой-то нечестивый изогнутый Гвоздь, пронзивший истерзанное лоно Эарвы, ядовитый шип, напитавший своей заразой всю историю и древние сказания, – шип, что им надлежало выдернуть. Но, невзирая на всё их фанатичное рвение и пыл, сами Судьи казались какими-то неубедительными и даже лживыми. Лошадиная плоть не могла утолить терзавший людей голод, ибо казалась холодной, даже когда шипела от кипящего жира, а куски её застревали в горле, будто комки сырой глины, ложась в желудки пустым, лишь только досаждающим грузом. Всю ночь, к ужасу тех, кто наблюдал за этим со стороны, тысячи людей выворачивало их вечерней трапезой.

Однако же той ночью лишь немногих попытались покалечить или убить. Хотя безнадёжный, угрюмый голод занимал их мысли в большей степени, чем что-либо ещё, мужам Ордалии при этом стало намного сложнее сосредоточиться на какой-то конкретной цели. Хотя стража и сделалась гораздо менее бдительной, жажда воинов пожирать и поглощать оказалась разбавленной множеством иных нечестивых желаний. Обряды и церемонии крошились, как хлеб, рассыпались, словно песок. Мучаясь тошнотой от съеденной конины, несметное число воинов искало уединения, а не собраний и сборищ. Скорчившиеся и терзающиеся где-то во тьме своими скорбями, издающие сдавленное рычание, изводящиеся мыслями о Мясе, они одновременно испытывали и неподдельный экстаз, и подлинный ужас…

Гвоздь Небес сверкал в безоблачной выси над их головами, омывая разгромленные шатры и палатки своим яростным светом, казавшимся ещё более зловещим в том, не имеющем стен и границ склепе, каковым являлась Агонгорея.

Рога сияли ртутным блеском на темнеющем горизонте – устремлённый в небеса мерцающий серп, к которому будто бы сходились все границы и направления, и его столь же тускло переливающийся, но словно слегка склонившийся к земле брат-близнец.

* * *

– Как ты не видишь этого, дядюшка? Этот голод не что иное, как Кратчайший Путь…

Экзальт-генерал ошеломлённо уставился на Кайютаса. Священные гобелены смутно проступали среди теней, словно целое сборище соглядатаев. Когда же цветущее и благоуханное прибежище его Господина и Пророка сделалось вонючим, пропитавшимся по? том обиталищем мужеложца?

– Отчего мы торгуем богами, будто специями? – продолжал давить имперский принц. – Почему философы неустанно оспаривают всё абстрактное? Плоть, дядюшка, – он шлёпнул себя по обнажённому бедру, – именно в мясе коренится всякая наша мера. Блаженство потворствовать, противостоящее блаженству отвергать, – и то и другое пребывает в нашей плоти! Как ты не видишь?

Ведь отшельник в конечном счёте ничем не отличается от безумного вольнодумца – и тот и другой просто слабаки, не решившиеся сражаться во имя империи и вынужденные изощряться в поисках иного пути к подобию власти.

Те вещи и события… которым ему довелось стать свидетелем – окровавленные гаремы, люди, нанизанные и сплетающиеся в клубки по всему лагерю. Блестящая от крови красота, трепещущая и содрогающаяся у каждого кострища. В какой-то момент он словно бы раскололся на части, став существом, которое, ни к чему не прикасаясь, просто наблюдало за тем, как Пройас Больший, беспрепятственно резвясь, разнузданно бурлит и клокочет… Ему пришло в голову, что он, возможно, опустил своё лицо в пламя, более жаркое и высокое, нежели ему привычное, и, взирая сейчас в некотором смысле и глубже и основательнее, смог увидеть, что жизнь, в сущности, есть не более чем способ ползать и пресмыкаться в этом жарком пламени. В любом случае моменты, которые он наблюдал и проживал как единое существо, становились всё более редкими…

И невыносимыми.

– Довольно! – вырвалось у него. – К чему ты ведёшь?

Он что-то упускал. Во всём этом крылось нечто большее…

– К тому, что тебе уже и так известно, дядюшка.

– И что же мне известно?

Лицо имперского принца проступало в сумраке бледным пятном, обрамлённым льняными прядями. И выглядело оно… плотоядно.

– Что-то необходимо есть.

* * *

Искусный полководец Триамис Великий когда-то написал ставшие знаменитыми строки о необходимости держать в безжалостном кулаке ослабленный поводок.

«Возлюбленный Бог Богов, ступающий среди нас…» – возглашал хор кастовых нобилей голосами, наполненными глубокой торжественностью, но приправленными также и некой непринуждённостью, нарочитым пренебрежением нюансами церемонии, дабы избежать её превращения в пустой маскарад… «Неисчислимы твои священные имена…»

Чтобы принимать власть своего командира, люди всегда должны чувствовать его готовность и способность принудить их – твёрдую руку, грозящую в любой момент придушить любого воина в отдельности. Знать, что каждый из них может за любое нарушение быть выбранен, высечен или даже казнён. До тех пор пока к этому имелись основания, воины признавали подобное право за своими командирами. Дисциплинированное войско было войском победителей, и посему наказание, которому подвергались нарушители, оставалось предпочтительнее массовой гибели на поле боя. Но если оснований для наказания не было, или же его мера не соответствовала тяжести проступка, или, скажем, те преступления, за которыми последовала кара, рассматривались большинством как взятие законных трофеев – должного возмещения за тяжкие труды и принесённые жертвы, – то горе генералу, посмевшему чересчур сильно натянуть поводок. Великие полководцы, по мнению Триамиса Великого, обязаны быть столь же великими прорицателями и ораторами, как и тактиками, а среди черт и способностей, необходимых, чтобы блистать на поле битвы, нет ни одной другой, настолько же важной, как умение считывать настроение войска, способность заглянуть в недра его бесформенного бурления и увидеть миг, когда поводок необходимо натянуть, когда ослабить, а когда и вовсе отпустить.