Нечестивый Консульт - Р. Скотт Бэккер

– Будет ли этого достаточно? – услышал он собственный вопрос, обращённый к Кайютасу.

Имперский принц пристально смотрел на него один долгий миг, словно бы желая подавить страсти столь же бурные, как и те, что пылали в его собственной душе. Алое сияние Рогов окрасило его щёки и виски розовыми мазками, вспыхнуло багровыми отсветами в его зрачках.

– Нет, – наконец ответил он, вновь поворачиваясь к сверкающему образу Аноширвы.

– А как же умение направить в нужную сторону всеобщее умопомешательство?

Его ужасало то, что Рога продолжают тлеть всё так же ярко даже после того, как солнце и вовсе умерло, удушенное фиолетовой дымкой.

– Боюсь, эта сила доступна одним лишь пророкам, дядюшка.

* * *

– Разве ты не боишься Преисподних? – будучи ещё ребёнком, спросил Пройас Акхеймиона.

Это был один из тех грубовато-прямых вопросов, что так любят задавать маленькие мальчики, особенно оставаясь наедине с людьми, имеющими физические или духовные недостатки, вопросов неуместных в той же степени, в какой и искренних. А он и взаправду сгорал от любопытства, каково это – обладать такой удивительной силой, обретаясь при этом в тени проклятия.

Лишь взлетевшие брови Акхеймиона в какой-то мере отразили потрясение, что он, возможно, тогда испытал.

– И почему же мне должны грозить адские муки?

– Потому что ты колдун, а Господь ненавидит колдунов.

Всегдашняя, чуточку насмешливая, настороженность в его взгляде.

– А как ты сам-то считаешь? Стоит ли меня покарать?

На прошлой неделе его старший кузен избрал в разговоре с ним такую же тактику – отвечать на любой его вопрос ровно таким же вопросом, и тактика эта обескуражила Пройаса в достаточной мере, дабы он, не раздумывая, перенял её.

– Вопрос в том, что думаешь ты. Стоит ли тебя покарать?

Дородный адепт Завета одновременно и нахмурился и усмехнулся, почёсывая при этом свою бороду с видом, всегда напоминавшим Пройасу о философах.

– Конечно, стоит, – ответил Акхеймион обманчиво беззаботным голосом.

– Стоит?

– Ну, разумеется. Меня бы покарали, скажи я что-то другое.

– Только если я кому-нибудь об этом сообщу!

Его наставник широко улыбнулся.

– Тогда, быть может, тебя-то мне и стоит бояться?

* * *

Что-то необходимо есть.

Что-то посущественнее надежды.

Той ночью Пройас бродил по лагерю, словно военачальник из какой-то легенды, ищущий то ли ключи к сердцам своих людей, то ли ответы на вопросы, приводящие в смятение его собственное сердце. Ночь была такой ясной, что усыпанный звёздами купол, простёршийся над его головой, легко можно было перепутать с небом над Каратайской пустыней. Луна светила где-то на юго-востоке, выбеливая обломки скал и проливая на проклятую землю тени, подобные чернильным лужам. Трижды его окружали тяжело дышащие шайки, и всякий раз эти люди испытывали явственные колебания – стоит ли им учитывать его положение и власть, но он всегда умудрялся ухватить этот миг удивления, это мгновение раздражённой нерешительности и, жестом указав на того из них, кто выглядел самым уязвимым, самым зависимым от терпения и попустительства прочих, того, кого они уже давным-давно изнасиловали и осквернили в сумрачных руинах собственных душ, изрекал: «Господь дарует вам сего человека вместо меня».

Это не было чем-то слишком уж невероятным – отдать кого-то из них им же на съедение, поскольку, по сути, всем им был нужен лишь повод, предлог для того, чтобы сделаться одними из тех, кто наказует зло ради собственного блаженства. И крики, которые слышались потом за его спиной, набрасывали на ночь налёт какого-то нечестивого очарования, ибо они ничем не отличались от криков его жены Мирамис – обнажённой, содрогающейся и бьющейся под ним, дабы доставить ему удовольствие.

Но безумие происходящего ничуть не обеспокоило его.

Великая Ордалия была его ямой, которую следовало заполнить, его желудком, который следовало накормить.

Его Ордой.

* * *

Он выжирал его изнутри – голод, превращавший экзальт-генерала в живую дыру.

Пройас перерыл все вещи Аспект-Императора, притворяясь даже перед самим собой, что ищет доказательства его беспощадной Воли, но не нашёл ничего, что не являлось бы пустым украшением, ничего, что позволило бы узнать хоть какую-то истину о нём.

Он покинул хранилища с одним лишь церемониальным щитом – сделанным словно бы из квадратиков и слегка изогнутым, на манер щитов колумнариев. Особым образом прислонённый к стене в углу обшитой кожаными панелями комнаты, он разбивал его отражение на дюжины образов, поверх каждого из которых виднелся выгравированный и тиснёный знак Кругораспятия. Однако в то же самое время щит также позволял и целиком узреть его отражение – состоящий из этих кусочков и сделавшийся будто бы призрачным лик, превращавший Пройаса в существо, словно бы сотканное из сияющих нитей.

Он, он один был разбит и разделён на куски самого себя.

Не Саубон, не Кайютас…

Он один оказался достаточно слабым, чтобы быть сильным – в это самое время, на этой проклятой земле, на Поле Ужаса.

Он один видел шранков такими, какие они есть. Бледными. По-собачьи горбящимися. Фарфорово-идеальными…

Приходящими в распутное возбуждение от вида и запаха крови.

* * *

Пройас был практически уверен, что за всю историю Эарвы ни один другой человек не принёс человечеству столько смертей, как Анасуримбор Келлхус. Города разрушались и ровнялись с землёй. Пленники вырезались. Сыны и мужья исчезали в бездонной глотке ночи. Еретики сжигались без счёта. Но каждое злодеяние, каким бы горестным или впечатляющим оно ни представлялось, было лишь шестерёнкой в механизме одного-единственного, но величайшего из всех возможных довода: Мир должен быть спасён…

Являлось частичкой Священной Тысячекратной Мысли.

И посему нынешним утром он стоял перед целым океаном лиц, раскрасневшийся и задыхающийся. Великая Ордалия Анасуримбора Келлхуса предстала пред очами экзальт-генерала, а мощь её струилась сквозь него каким-то первобытным, нутряным осознанием бушующей, вздымающейся и ошеломляющей жизненной силы. И он знал, знал, несмотря на боль, которую причиняло ему это ужасающее постижение, что всё, уже совершённое им, являлось именно тем, что и до? лжно было сделать. И в равной мере он понимал, что святость окончательного итога искупает также и безумие всего того, что ещё предстоит совершить. Он стоял на самой вершине сотворённого им же зла и всё же, ощущая себя погружённым в священный внутренний свет, без тени сомнения знал, что свят!