Вы друг друга стоите - Сара Хогл

– Ты хочешь, чтобы я дарил тебе что-то только потому, что чувствую себя обязанным, а не потому, что хочу?

– Да, – подумав, отвечаю я. – Хоть в этом случае я бы цветы получала. А если ждать, пока ты захочешь их подарить, больше, чем сейчас, их так и не станет. То есть больше нуля.

– Господи, Наоми! – возмущается он. – Ты же сто лет назад сказала, что не хочешь цветов. Что они тебе не нужны.

– Ну я же не это имела в виду! Конечно же я хочу цветы. А какая девушка не хочет? Не могу дождаться, когда у меня уже наконец будет взрослый сын. Хоть он подарит.

Я прямо чувствую, как от его взгляда обугливается одежда.

– Если бы я сказал тебе, что чего-то не хочу, ты бы что, все равно мне это купила?

– А тебе-то цветы зачем? – повернувшись к нему, удивляюсь я.

От его смеха меня пробирает холодом.

– Да, действительно, как тебе могло прийти в голову что-нибудь мне подарить? Что-нибудь на память, в знак любви? Конечно, ты об этом не думаешь.

Неправда, я постоянно ему что-то дарю. Терпение. Это же подарок. Я дарю ему чудо спасения, потому что не бросаюсь на него и не трясу как грушу за то, что он настоял провести мой день рождения с его друзьями и угостил их куриными крылышками и жареным сыром. За то, что остался работать допоздна на День независимости, когда я хотела пойти в аквапарк, но при этом успел купить своей матери огромный огненный шар. Это он-то, любитель нудных монологов о практичности подарков! Если завтра галактика взорвется, моей последней мыслью будет: «Ха-ха, вот и все, твоя дурацкая звезда тю-тю! »

– И как долго ты себя накручиваешь? – требовательно спрашивает он.

Целую вечность.

– Ничего я не накручиваю. Я в порядке.

– Ну конечно. – Еще один безрадостный смешок. – Злишься, что я не дарю подарков. А сама игнорируешь меня дома, уставившись в телевизор. Сидишь, точно кукла на полке. Дуешься, когда мы ездим к моим родителям, но твоя-то семья живет далеко, и я изо всех сил стараюсь, чтобы тебе здесь не было одиноко. Удивительно, что нас вообще еще приглашают, потому что, сказать по правде, все это время ты сидишь, спрятавшись в свой кокон. Стоит нам переступить порог – и все, из тебя слова не вытащишь, – качает головой он. – С таким же успехом я мог бы приезжать один.

Эти слова меня огорошивают, он не должен был знать, как я злюсь про себя из-за этих обедов. С моей точки зрения, я всем видом демонстрировала счастье и радость. Если все это время он о моем притворстве знал, почему не сказал раньше?

Остаток пути до Платановой аллеи я представляю, что мой следующий жених будет полной противоположностью Николаса. Художник с длинными светлыми волосами как у хиппи и бородой. Энтони, но сам он имя свое пишет как Тони и обожает карамельные шипучки. И он определенно сирота.

Мы уже подъезжаем, впереди ждут два совершенно точно жутких часа. Не могу даже вспомнить, когда нам с Николасом было хорошо друг с другом, вдвоем. Мы натягиваем свои «публичные» улыбки, и он обегает машину по кругу, напомнив об еще одной своей подкупающей черте: когда он не топает специально, доказывая свою точку зрения, в его движениях есть что-то завораживающе плавное. Пронзив меня взглядом сквозь стекло, он вместо моей двери открывает заднюю, хватает букет роз и один идет к крыльцу. А я плетусь сзади, как бродячая собака, и жалею, что в отличие от нее не могу лаять и рычать. К облицовочному кирпичу на стене прибита дощечка с изречением Шекспира: «Роза всегда пахнет розой, хоть розой назови ее, хоть нет». В оригинале «всегда» быть не должно. Как-то я специально проверила, для верности, но так и не сказала мистеру и миссис Роуз – еще не хватало, чтобы они заказали новую, без ошибок. При виде этой цитаты с ошибкой меня так и переполняет злорадство.

Я вспоминаю, как стояла на пороге в первый раз, нервничающая, полная оптимизма и надежд, что мне удастся легко вписаться в их мир, что они будут считать меня членом семьи. Николас тогда обнял меня и поцеловал в щеку, широко улыбаясь. «Они полюбят тебя», – пообещал он.

Дверь открывается. Дебора скалится в неискренней улыбке, и я борюсь с искушением засунуть два пальца в горло прямо здесь.

Мы с Николасом в последний раз со взаимной ненавистью переглядываемся, а потом беремся за руки. Он сжимает мою ладонь. Я жму в ответ сильнее, но в итоге пальцы болят у меня же.

Глава пятая

Логово Роузов пахнет как заросший пылью постапокалиптический магазин «Все для ванны и тела» со шлейфовыми нотками лака для волос. Этот запах меня всегда обескураживал, так как найти собственно пыль мне ни разу не удалось. Каждая комната битком набита роскошью – попытка воссоздать французские замки со стульями времен Людовика XV в надежде, что пятен на розовом ковре посетитель не заметит. Если вам меньше двадцати, ходить вы должны босиком. В «приемной» стоит один-единственный телевизор в доме, реликт семидесятых годов, который никогда не включают и чья единственная цель существования – отражать шок на лицах гостей оттого, что кто-то еще держит в доме такое ископаемое.

Стоит переступить порог, как тебя покрывалом окутывает тишина, будто на месте преступления из романов Агаты Кристи, заставляя понижать голос, что отвечающий за человеческие эмоции процессор миссис Роуз трактует как восхищение.

Это ее ода канувшему в Лету «Позолоченному веку», когда дети подавляли все мысли и эмоции, только чтобы облегчить жизнь своим охочим до вина родителям.

Вишневое дерево, плотная ткань, дамаст с рисунками цвета оникса на угольно-черном. Бурбон (тысяча долларов за бутылку) с запечатанной пробкой, хрустальные конфетные вазы, пустые. Витые золоченые рамы, пепельницы восемнадцатого века из серии смотрим-но-не-трогаем под стеклом с подсветкой. Музей истории Роузов, на которую всем наплевать, кроме сморщенных старичков Роузов, выросших здесь, и, возможно, меня, непрошеного невзрачного сорняка, если все же придется выйти замуж и остаться в этом бедламе.

Ленточки Николаса из списка отличников средней школы висят в рамке сразу напротив входа в столовую. Все доказательства, что у Роузов есть еще и дочь, тщательно уничтожены везде, кроме одной комнаты, которую они называют «малой гостиной». Там стоит большое фортепьяно, полчище фарфоровых кошек и портрет Хезер c последнего курса. На заднем плане видны лазерные лучи, а на самой Хезер – подтяжки c черными резинками. Ее мать иногда говорит о ней так, словно она умерла. Николас рассказал мне, что его сестра диджей, ставит электронную танцевальную музыку, и уже за одно это она стала моим любимым членом этой семьи.