Лев с ножом в сердце - Инна Бачинская

– Лизавета! И вы туда же? Какие пришельцы? Я допускаю, что дама в интересном положении, но при чем тут летающие тарелки? Хотя вы ведь тоже пишете роман о пришельцах. Вы и Добродеев – родственные души… – В словах его звучит горечь.

– Но ведь есть очевидцы, и ученые говорят… – оправдываюсь я, чувствуя себя глупо.

– А! – машет рукой Йоханн. Достает серебряную фляжку, отвинчивает крышку-наперсток. Аккуратно наливает в нее до краев коньяк, говорит: «Ваше здоровье, Лизавета». Выпивает. И спрашивает серьезно: – Куда мы идем, Лизавета?

– Никто не знает, – отвечаю я. – Этот вопрос человечество задает себе с тех самых пор, как научилось говорить. Один древний философ однажды написал: времена становятся все хуже, дети не слушаются родителей, и все хотят быть писателями.

– Неужели? – поражается Йоханн. – Неужели уже тогда?

– Уже тогда. Так что все в порядке, Йоханн Томасович. Главное – мы движемся.

– Иногда неплохо бы знать куда, – ворчит он. После коньяка главред порозовел и щеками, и лысиной, распустил узел галстука, еще дальше вытянул длинные ноги. Закрыл глаза и, кажется, задремал.

Я сижу тихо, как мышь. Мысленно сочиняю ответ на очередное письмо, в котором плач и стон. Удивительно, думаю иногда, я – вечная девственница и по жизни, и по знаку Зодиака, даю советы брошенным девушкам. Утешаю, жалею, обещаю, что все будет хорошо. Верю ли я в то, что говорю? Что где-то впереди, за поворотом, их ждет прекрасный принц… А что такое «прекрасный принц» в их понимании? А в моем? Их принц, скорее всего, – упакованный бизнесмен на крутой тачке, у которого немерено денег. Мой… Мне все равно, как он упакован. Можно без тачки, хотя неплохо бы, если честно. И деньги… Раньше многие презирали деньги. Воспитавшая меня Светлана Семеновна была бедной по теперешним понятиям. Но назвать ее бедной язык не поворачивается. Она была очень богатой, хотя всю жизнь, кажется, проносила одну и ту же синюю шерстяную юбку. Раз принц – значит богатый. Для девочек, пишущих письма, богатство – это деньги. Для меня же…

Я постоянно думаю о человеке, который звонит мне, – Игоре. Я не представляю, что он богат, ходит по ресторанам, «рассекает», как выражается Аэлита, на шикарной тачке. Я даже не особенно верю, что он художник. Художники, которых я знаю, держатся иначе. Взять хотя бы городскую знаменитость Николая Башкирцева, у которого Аэлита брала интервью…

Йоханн ревел, как раненый бык, читая это интервью.

– Где художник? – орал он на Аэлиту.

– Что значит, где? – орала она в ответ. – Откуда я знаю, где!

– Здесь нет художника! – Он потрясал листками с сочинением звездного дитяти. – Здесь одна пошлость!

– Почему это пошлость? – защищалась Аэлита.

– Кому интересно читать про его автомобили? – вопрошал Йоханн. – И про отдых в Испании? Творчество где, я вас спрашиваю? Он же художник… этот Башкирцев? Или нет?

– Я спрашиваю о том, что интересно нашим читательницам, – отбивалась Аэлита тоже на повышенных тонах. – У нас тут не… энциклопедия!

После криков наступала тишина. Йоханн пил валерьянку и правил интервью. Аэлита, чувствуя себя победительницей, гордо курила в тупичке под огнетушителем. Тупичок в конце коридора назывался «Уголком поэта», там собиралась золотая молодежь, травила всякие байки, в том числе и про Йоханна.

Так мы и жили…

…Мой новый знакомый, наверное, скромный оформитель, думала я. Господин оформитель. Одинокий, не мальчик уже, не особенно уверен в себе. Сидит в своей мастерской, как в келье, делает эскизы или думает, рассеянно глядя в окно. И я представляю, как приношу ему чай. Глубокая ночь, он работает. Ему лучше всего работается ночью. Он даже не замечает меня. Лицо его испачкано краской, в глазах вдохновение. Если вдохновение – значит, все-таки он художник, а не оформитель. Или нет, он пишет для души, а… оформляет ради денег. Жить-то надо. Мне нравится в нем… любопытство. Радостное любопытство. С каким интересом он выспрашивает у меня о письмах читательниц – серьезно, без намека на насмешку…

…Я ставлю чашку на… куда же я ее ставлю? Я оглядываюсь. Длинный деревянный стол, заваленный кусками ватмана, длинная деревенская скамья у стены, парчовое вытертое кресло в углу, прялка, детская люлька, подвешенная на толстой веревке к крючку в потолке, чуткая, вздрагивающая от малейшего сквознячка. Кажется, я видела что-то похожее в кино… Ночь… Э, стоп! Какая ночь? Художники не работают по ночам. Им нужен свет. Им нужны окна и стеклянная крыша. Значит, его мастерская на последнем этаже большого дома, а в крыше – окно-иллюминатор, в которое солнечный свет падает на холст. И дело происходит днем. А на холсте… Что же он у нас пишет? Бескрайние зеленые поля, реку в песчаных берегах, белые облака. Безмятежный летний день, полный звона цикад и шелеста ивовых листьев. И песок на его картине горяч, и нестерпимо сверкание воды – даже больно глазам…

– Лизавета, вы что, спите наяву? Грезите? – доносится до меня издалека голос Йоханна. – И кто же он? – В голосе его мне чудятся ревнивые нотки.

– О чем вы, Йоханн Томасович? – спрашиваю я, возвращаясь в действительность.

– Кто он? – переспрашивает Йоханн. – У вас такое лицо…

– Никто, Йоханн Томасович, – отвечаю я. – Просто задумалась. Ответила сегодня на четырнадцать писем. Наверное, устала.

– Четырнадцать? И всем одно и то же? Что все будет хорошо? – Он смотрит на меня с состраданием. Глаза его кажутся выгоревшими на багровом лице.

– Я верю, что все будет хорошо.

– Вы добрый человек, Лизавета, – говорит он, все еще рассматривая меня. В голосе его сожаление. Сам он не верит, что все будет хорошо.

– Вы тоже хороший человек, Йоханн Томасович.

– Может, вы еще и пишете от руки?

– Пишу.

– Но почему? – изумляется он. – Кто сейчас пишет от руки?

– Потому что мне нравится моя работа. И мне их жалко.

– Я не верю вам, Лизавета. Отвечать на глупые письма – неужели это то, о чем вы мечтали? Разве можно сочинить четырнадцать разных ответов на четырнадцать одинаково глупых писем? Да еще и от руки?

– Они не глупые, Йоханн Томасович, и мечтала я совсем не об этом. Но ведь кому-то нужно…