Яд персидской сирени - Инна Бачинская

…Машину человека, звонившего ей, она заметила сразу. Подошла, открыла дверцу. Уселась. Повернулась к нему и воскликнула в отчаянии:

– Я больше не могу! Сколько это еще может продолжаться? Я устала! Я на пределе! А этот лекарь… он же ничего не знает, ему проповедником быть. «Ждать и надеяться, ждать и надеяться», – повторила она издевательски с интонациями доктора. – Спрашиваю: когда он очнется? Пожимает плечами. Что с памятью? Сможет ли ходить? Будет ли соображать? Или превратится в растение? Снова пожимает плечами. Говорит, скажите спасибо, что вообще выжил. С такими травмами…

– Успокойся, Верочка, все образуется. Время, время и еще раз время. – Мужчина берет ее руку, целует. – Главное, компания на плаву и мы делаем все, чтобы удержаться. Поверь, все будет хорошо. Доктор сказал, он может потерять память?

Женщина кивает. Некоторое время оба молчат.

– А тут еще эта появилась… Татка, – с досадой говорит женщина. – Все одно к одному. Господи, ну что мне теперь делать?

…Они сидели за своим любимым столиком в небольшом китайском ресторанчике, в секции, отделенной от зала высоким узким аквариумом. В аквариуме плавали крупные серые рыбы с выпученными голубыми глазами и шевелились розовые водоросли. Вера, жена мужчины в коме, и Володя, его друг. Соломенная вдова и верный друг дома…

– Верочка, но хоть что-то? Какой-то сдвиг?

– Все так же. Доктор сказал, если даже придет в себя, не факт, что восстановится. Возможна потеря памяти, нарушение поведенческих программ…

Они обменялись долгим взглядом. Володя спросил:

– Что это такое?

– Ничего не будет понимать, вот что. Кроме того, не сможет разговаривать, потеряет речь. Может стать идиотом.

– Он сказал «возможно»…

– А что еще он может сказать? Что можно сказать наверняка? Сказал, надо ждать. Сидеть и ждать. Возможно, потеряет речь, возможно, станет идиотом… если проснется.

– А он не умрет? Люди в коме годами…

Вера промолчала.

– Ладно, не будем о грустном, – сказал Володя. – Как-нибудь будет. Выкарабкаемся. К нему можно? Я бы хотел навестить. Пустят?

– Наверное, пустят. Ему все равно. Доктор сказал, нужно с ним разговаривать. – Она хмыкнула. – Он считает, на уровне подсознания он слышит и узнает голоса. У них там прибор активность мозга измеряет, так видно, что в мозгу что-то происходит, зеленые волны так и бегут. Я спросила: что это значит, он что, понимает? Доктор говорит, что мозг активен, а насколько активен, пока неизвестно. Несколько раз повторил: «Будем надеяться…»

– Как он выглядит?

– Как? – Вера хмыкнула и пожала плечами. – Нормально выглядит. Кроме того, борода…

– Узнать можно?

Снова они смотрят друг на дружку; Вера снова пожимает плечами…

Официант, узкоглазый азиат, зажигает в центре стола спиртовку. Красный огонек трепещет в легком сквознячке. Азиат ставит на спиртовку блюдо с овощами и рыбой, расставляет большие тарелки с иероглифами и мисочки с коричневым рисом, наливает в высокие бокалы пиво из маленьких бутылочек. Желает приятного аппетита и уходит.

– Может, вина? – спрашивает мужчина.

– Господи, ну какое у них тут вино! – раздраженно говорит женщина. – Достаточно пива.

– Успокойся, мы выгребем. Побереги силы. Ничего страшного не случилось. Даже при самом плохом раскладе…

– Помолчи, а? – Она пригубливает пиво. – И так хреново. Я вся на нервах, я перестала спать… Отвратительное пиво. Никогда не любила пива.

Он кладет ладонь на ее руку. Говорит примирительно:

– По-моему, ничего. Никогда не думал, что китайское пиво можно пить. Не намного хуже баварского. Может, тебе все-таки вина?

Женщина не отвечает. Сосредоточенно ест, глядя в тарелку.

– Ты сказала, появилась Татка… – Полувопрос повисает в воздухе.

– Появилась! – бросает женщина. – Лечебница обанкротилась, пациентов забирают. Сначала обещали подержать, пока родные не найдут новую, а теперь требуют немедленно. Этого нам еще не хватало!

– Она что, совсем плохая?

– Господи, да откуда я знаю! Я не видела ее ни разу с тех пор, как ее забрали. Была плохая. Не думаю, что стала лучше, их там пичкают всякой дрянью… может, стала как овощ. Семь лет, сам понимаешь.

– Это ненадолго, найдешь что-нибудь… Может, снять ей квартиру?

– Какая квартира? О чем ты? Эту дрянь нельзя оставлять без присмотра, она на все способна.

– Вы сестры?

– Понятия не имею. Отец считал, что она его дочь, значит, сводные сестры. Ее мамаша была гулящая, так что черт ее знает. Мне наплевать, понял? Она приблуда и навсегда останется приблудой. Точка. – Вера сжимает кулаки.

– Понял, понял. Можно определить отцовство и…

– Какая, на хрен, разница, если она совладелец компании? – кричит Вера. – Отец все поделил поровну. Дочь, не дочь… Он ушел к любовнице, когда мне было четыре, через пару месяцев у них родилась Татка. Бросил маму и меня. Мама в ногах валялась, умоляла, а он как взбесился! Любовь у него, видите ли. И ведь не мальчик! Никогда ему не прощу! А через четыре года вернулся в семью – мадам его бросила. Сбежала. Говорили, с молодым любовником, тоже циркачом. Она была не то гимнасткой, не то наездницей, а папаша обожал лошадей, у нас была конюшня в пригороде. Вот и сбрендил на старости лет. Она сбежала, а он вернулся с ребенком, и мама приняла их. А куда было деваться? Девчонка была сущим наказанием: наглая, бойкая приблуда, да еще и воровка. Отец всегда ее защищал, она была любимицей, как же! Она маленькая, она сиротка, она без мамы! Я без слез не могу вспомнить мамочку, сколько унижений ей пришлось вынести! Видеть все время перед собой эту маленькую подлую сучку, плод любви, представляешь? И перед знакомыми и друзьями стыдно… счастливое семейство! Все так и пялились, мама плакала, а ему хоть бы хны! «Мои любимые девочки, сестрички, подружки». Они часто ссорились, мама умоляла отдать ее в какую-нибудь закрытую частную школу, а отец не соглашался. Она жаловалась ему на нас, он выговаривал мне, требовал, навязывал дружбу с ней. Даже подарки! Он дарил нам одинаковые украшения, хотя я была старше. Мужики не понимают, им кажется, надави, и все образуется. Хозяин, кормилец, сказал – отрезал. Ненавижу!

– Как она попала в лечебницу?

– Отец умер от сердечного приступа, когда мне было девятнадцать, а ей пятнадцать. По завещанию мы унаследовали все в равных долях. Ну и мама, конечно, получила достаточно для жизни. Мама стала ее опекуншей. После смерти мамы – я. Больше никого нет. Где ее мамаша, мы не знали, она ни разу не вспомнила о дочери. Ни письма, ни звонка. Ничего. Я знаю, что отец пытался разыскать ее, делал запросы – после его смерти мы нашли документы. Она просто исчезла, может, эмигрировала. Оно и лучше, а то доила бы отца. У меня в голове не укладывается… отец был жестким человеком, даже жестоким, сильным, часто бессердечным, и вдруг становился какой-то размазней, когда дело касалось Татки… бессмысленная улыбка, все готов оправдать, без конца повторял, что мы сестры, что она – единственный близкий мне человек… а я молчала! Гладил ее по голове, обнимал… у него даже голос дрожал! Он учил ее водить машину, они вместе уезжали надолго, а я училась в школе с инструктором, до меня он не снизошел. И я молчала. Понимаешь, молчала! Сожму кулаки, отведу глаза и молчу.