Тринадцать ведьм - Инна Бачинская

В ходе расследований Монах вышел на местного журналюгу Лео Глюка, который бойко писал об убийствах, причем напускал туману с намеком, что ему якобы известно нечто. Недолго думая, Монах позвонил журналюге, и встреча состоялась. Вопреки ожиданиям Монаха, Лео Глюк оказался не прытким глистоперым вьюношем, как ему ожидалось, а солидным на вид толстым мужчиной, но при этом подвижным, болтливым и любопытным, к тому же от избытка воображения привирающим по любому поводу и без, как, впрочем, и полагается всякому уважающему себя репортеру скандальной хроники. Звали его Алексей Генрихович Добродеев. Имя Лео Глюк было одним из псевдонимов журналиста.

Они сразу нашли общий язык, заключили союз о творческой взаимопомощи и нарекли свое детище Детективным клубом толстых и красивых любителей пива. Монах был интеллектуальным двигателем и аналитиком, а Добродеев добытчиком информации из самых достоверных источников, так как у него везде все схвачено; он также подставлял плечо и разделял самые странные идеи Монаха… по причине некоторой склонности к аферам и мистификациям. Бар «Тутси» стал явочной квартирой клуба. Тот самый, где барменом добряк Митрич, он же хозяин заведения. Добавьте сюда фирменные бутерброды с маринованным огурчиком и пиво! И девушку, которая поет по субботам. Не дешевую попсу, а настоящие старинные романсы, а также из бардов. И вам сразу станет ясно, что «Тутси» – бар для понимающих: без криков, скандалов и мордобоя, с теплой, почти семейной атмосферой…

– Виталю уже арестовали? – озабоченно спросил Митрич.

– На свободе пока, – сказал Добродеев. – За что его арестовывать?

– Ну как же! Его же театр… да и репутация у него мама не горюй! А если это он придумал с фосфором, для пущего эффекта, а все пошло не так? Нет, я ничего не хочу сказать, но ведь это Виталя!

Добродеев и Монах переглянулись.

– Вряд ли, – сказал Добродеев с сомнением. – Не дурак же он полный…

Фраза осталась неоконченной и повисла в воздухе. Репутация у режиссера была подмоченной и печально известной, и никто не поручился бы, что до такой степени не дурак. Кто способен измерить степень дурости?

– А помнишь, как он ходил по городу босиком в венке и ночной рубашке?

– В тоге, а не рубашке. Тогда их оштрафовали за драку на премьере «Нерона» и сняли спектакль.

– А дудел в трубу на площади?

– Ну да, изображал глашатая, зазывал на «Двенадцатую ночь». Было.

– Можно, я скажу, – встрял в поток воспоминаний Монах. – Фосфор – это серьезно, это смертельный номер. Вербицкий – хулиган и творческая натура, но не идиот, и я никогда не поверю, что он устроил факел из собственного актера. Фосфор – это отвратительная вонючая дрянь, которая воспламеняется на воздухе, и черта с два потушишь. Хорошо, что выскочил тот парень с огнетушителем, а то были бы еще жертвы. Мы с тобой, Леша, в том числе.

– Ты считаешь, что это была не случайность?

– Если я прав и это все-таки фосфор… Господи, да какая случайность! Его нужно было где-то достать, развести, облить… тигриную шкуру или что там… не знаю, рассчитать, чтобы полыхнуло на публике. Понимаешь, что страшно: тот, кто это придумал, устроил зрелище! И какова ирония: идет «проклятая пьеса», а по ходу врезан другой спектакль, тоже проклятый, поставленный психом-убийцей. Театр в театре… кстати, любимый драматургический прием во времена Шекспира.

– Подожди, Христофорыч, ты хочешь сказать, что это заранее спланированное убийство?

– Хотел бы я ошибаться, – мрачно ответил Монах.

– Как-то не верится… – покрутил головой Добродеев. – Кому он мешал?

– Петя Звягильский был хорошим человеком, я знал его лет двадцать. Общительный, сердечный… пил, правда. А голос какой! – Митрич промокнул глаза полотенцем. – Горе-то какое, вот так сгореть почем зря…

– Он не сгорел, – сказал Добродеев, – у него случился обширный инфаркт, и вряд ли он понял, что происходит.

Митрич снова перекрестился.

Глава 5

Тайная вечеря

Митрич убежал обслуживать новых клиентов, Монах и Добродеев остались одни.

– И знаешь, что самое интересное, Христофорыч? Ты не поверишь!

– Что?

– Виталя собирается повторить премьеру! – выпалил Добродеев. – Через две недели.

– А кто же будет Макбетом?

– А как, по-твоему? Ни один актер не согласился, сам понимаешь.

– Вербицкий? Отчаянный парень. Как Шекспир в свое время.

– Вот именно! Я ему сказал, что он искушает судьбу, а он говорит, что всегда держал судьбу за хвост и посмотрим, кто кого. Мол, не привык отступать.

– Достойно уважения. А коллектив не взбунтуется?

– Да они на него молятся, он для них гуру. А вообще, он везунчик, ему все сходит с рук.

– Связи?

– Дамы-функционеры питают к нему слабость… Ты же его видел! Спонсоры подкидывают. Он каменным лбом прошибает рутину, скандалит, валяет дурака, опошляет классику, но личность! Личность, Христофорыч. Безбашенная, но творческая. Знакомством с ним страшно гордятся.

– В каких вы отношениях?

– В самых. Что надо? – На лице Добродеева определилось выражение настороженности и любопытства.

– Я хотел бы посмотреть гримерку Звягильского. Можешь устроить?

– Она опечатана. – Монах выразительно шевельнул бровью, и Добродеев сказал после легкой заминки: – Решим, Христофорыч. Кстати, я дал в «Лошадь» материалец о Молодежном, хочешь взглянуть? – Он вытащил из папки листки с машинописным текстом.

Монах углубился в чтение. Статья была подписана уже известным читателю псевдонимом Лео Глюк, и там было намешано всего, разве только на сей раз обошлось без пришельцев. Другими словами, там было всякой твари по паре, как любит говорить друг детства Монаха Жорик Шумейко. А именно: история «проклятой пьесы», начиная с премьеры в семнадцатом веке; подробный перечень жертв среди актеров, посмевших покуситься; ведьмовство, мистика, «дьяволов огонь»; гром небесный, а также невидимая шаровая молния из параллельного пространства. А также много хороших слов о Пете Звягильском, которого автор хорошо знал, мир праху его. Материал был, что называется, пальчики оближешь. Он взрывал серые будни, бил в набат, заставлял вспомнить всякие дикие истории, имевшие место в жизни каждого горожанина – из тех, что пересказывают шепотом, оглядываясь при этом на темные окна.

– Хорошо, Леша. Красиво, – похвалил Монах и положил листки на стол.