Любимая игрушка Создателя - Инна Бачинская

Старик молчит недолго, смотрит в стол, словно вызывая в памяти прошлое. Гость тоже молчит. Старик продолжает:

– Они при деле были с утра до вечера, то уроки с Учителем, то в лаборатории, на них все время опыты ставили как на зверях. Звери и были бездушные. Хоть и без души, а запросто человеку в душу влазили. И Хозяйка их боялась до дрожи, иногда перекинемся парой слов – там с этим тоже строго было. Боялась и ушла бы, да уходить тоже боялась, да и деньги немалые. И паек. Ничего не скажу, грех жаловаться. Платили по-божески, со счетов не скинешь. Говорила, аж в ногах слабость, как зыркнет кто из них. Даже, когда просто рядом, говорит, аж плохо делается, руки-ноги отнимаются. Как сказала она про это, тут меня сразу как долбанет по башке – а ведь правда! Неможется мне, когда они рядом, хотя на здоровье никогда не жаловался. Слабость наваливает и такая тоска смертная, хоть волком вой. И в глаза им не смотрю, говорит Хозяйка, а ну как сглазят! Хорошая была женщина…

Старик задумывается. Гость снова наливает водку в нечистый граненый стакан. Старик благодарно смотрит на него. Он еще больше опьянел, красные пятна на покрытых мхом серых щеках превратились в малиновые. Он опрокидывает стакан, крякает довольно. Занюхивает хлебом, сует в рот кусок мяса.

– А ты из какой же газеты будешь? А то сейчас развелось их как поганок. Желтая пресса, в руки брать противно. Никто не следит, никому не надо. Я много чего знаю, много чего! Про такое и говорить страшно, – последние слова он шепчет. – И не говорят про это никогда, ни гугу, про все можно – и про политиков, и про… коррупцию, и всякие разоблачения, а про это – молчок, как и не было.

Он прикладывает корявый палец к губам, выразительно смотрит на гостя. Ему приятно, что тот слушает внимательно, с уважением, не то что… – Не пришло время, – шепчет он, – и никогда не придет. Есть такие государственные секреты, про которые знают… кому надо, раз-два и обчелся. Это все, что в телевизоре, это так, мелочовка, фуфло. Про наш объект никто и никогда… Ты первый!

Речь его становится все менее связной, он теряет мысль и повторяется. Гость – молодой человек в темном плаще, который он так и не снял, внимательно слушает. Старику, подозрительному и недоверчивому, уже кажется, что они старые добрые друзья, он кладет руку на плечо молодого человека… как его? Старик бессмысленно смотрит на гостя, вспоминая, как того зовут. Память ни к черту. Сказал, из газеты, показал удостоверение… Страшно! Тогда было страшно, сейчас тоже страшно. Что за жизнь проклятая! А он говорит – вы на своих плечах, не жалея живота, видел, говорит, материалы, теперь разыскиваю участников, веду журналистское расследование. А только где ж он мог видеть те материалы? Поди, запечатаны глубоко в секретных архивах без срока давности.

– Их четверо было в нашем корпусе, выродков, – говорит он. – Трое мальцов и девка. Хозяйка говорила, вроде как были еще корпуса, но я не видел, врать не буду. Она рассказывала, подслушала – Учитель докладывал Главному, что вроде как поразительных результатов достигли в науках, в математике и в других. А ведь им было лет по пять, ну, по шесть от силы, не больше. И вроде как родные были. Братья и сестра. И еще говорила, что Главный вроде как отец им. Уж не знаю, как и что у них там было, а только, может, и правда. Уж очень похожи были на него, а между собой – просто не отличить. Копия. А с другой стороны, какой отец на такое пойдет? Их же каждый день водили на опыты, проводами опутывали, записывали, изучали. Я ночью проверял спальни – они кричали во сне и дергались, как от боли, аж оторопь брала. Постою на пороге, постою да и пойду себе. Дверь закрою, чтобы не слышать, чай из термоса налью, перекушу. Так ночь и проходит.

А днем полегше было, люди приходили. Хозяйка, хорошая женщина, у нас с ней вроде как отношения намечались, да страшно было, этого вроде как нельзя было. Никаких личных отношений…

А один, уже и не помню который, они ж все одинаковые были, говорит однажды: «Сторож, замри! » И смотрит, лыбится, выродок, глаза страшные, а я не могу ни рукой шевельнуть, ни ногой, тяжесть такая навалилась, не передать. Тяжесть и тоска смертная, ну, все, думаю, кранты. Сейчас паралик хватит, и готов. А он смотрит так жадно, аж рот раскрыл, интересно гаденышу, что здоровый мужик… а я здоровый был, в теле, не то что сейчас… что здоровый мужик чуть не сомлел от такого шибздика. Потом засмеялся и говорит: «Отомри! » И побежал прочь. А я, как мешок, свалился на пол. Не сказал никому, побоялся, подумал, что могут списать, а деньги хорошие платили. Ну и терпел. Старался в глаза им не смотреть, а в сторону, даже когда говорил или спрашивали чего. Они в глаза, а я мимо…

Мне на жизнь не хватает, пенсия никакая, а недавно в телевизоре увидел, был у нас такой, отвечал за секретность, все с папочкой ходил, во все углы заглядывал, шарил. Выспрашивал, кто да что, не видел ли, не слышал ли, может, чего заметил. А я вроде как не понимаю, чего он добивается. Себе дороже. Никак нет, говорю, все в порядке. А теперь по телику выступает, до генерала дослужился, а такой же бледный и глаза белые, и вроде как совсем не переменился. Почетный пенсионер. Я ему письмо отписал, так, мол, и так, живу не ахти, вспоминаю общие годы совместной службы, жду ответа. Да думаю, не ответит, не по чину, что я против него…

…Наш объект режимный был. Охрана, колючая проволока, на территорию мышь не проскочит. Их выпускали в сад каждый день и зимой, и летом. Мария рылась в земле, выкапывала жуков, сидела, рассматривала, говорила сама с собой. Мальчишки собирались вместе, голова к голове, шептались о чем-то, вроде как прятались. Учитель поглядывал, но не вмешивался. Что-то писал в тетрадке. А однажды я видел, как один из них, не знаю который – я их не различал, – поднял руки кверху, пальцы растопырил, как когти, и вдруг смотрю – камень из земли выпрастывается, поднимается в воздух и висит там, а потом падает назад. Тяжелый, так и шмякнулся! Я глаза протер, а потом зырк на Учителя, видел ли, а того аж перекосило – видел, конечно, видел! Тетрадка на коленях лежит, ручка на землю упала, застыл как неживой, шевельнуться боится. Я отвернулся – не дай бог увидит, что я заметил.