Харроу из Девятого дома - Тэмсин Мьюир

Она коснулась панели и перешагнула порог. Дверь закрылась за ней, и ты осталась одна. На лице и коленях застывала кровь. Через мгновение ты стряхнула ее так же, как Ианта, высушив кровь в прах. Ты была слаба. Ты подошла к Телу, которая молча стояла у стены, и спрятала лицо у нее в коленях. Мертвая холодная близость показалась такой осязаемой и реальной, что принесла тебе успокоение.

Ты оказалась так близко к ящикам, составленным у двери, что заметила, что их принесли сюда второпях и расставили очень неаккуратно. Ты с трудом встала на ноги и пнула один из них. Они обрушились, как костяшки домино.

За ящиками оказались сотни осколков ногтей. Они походили на сломанный рог неизвестного животного, они были разбросаны по полу, они торчали из стены. Некоторые побурели от засохшей крови. Длинные зазубренные кератиновые щепки местами воткнулись в стену на палец. Ты поползла обратно к койке, где Тело уложила тебя, прикрыла одеялом, вложила в твои руки злополучный меч, добавила к нему стопку писем и позволила тебе потерять сознание.

5

Сначала она увидела свет. Он лился сквозь плексигласовые окна сияющим потоком, белым и жарким. Рубашка сразу же промокла от пота, прилипла к ребрам. В крошечном черном саркофаге шаттла свет сразу занял все доступное пространство, зло ударил по глазам. Харрохак вскрикнула, словно свет мог ее убить, а потом вдруг разом пришла в себя и смутилась.

– Пожалуйста, – сказал кто-то, – госпожа моя Харрохак, постарайтесь… смириться. Что я могу для вас сделать? Что нужно сделать?

Ортус, кажется, занимал еще больше места, чем свет. Он заполнял черно-стальное пассажирское сиденье полностью. Харроу с болью осознала, что у него выражение лица человека, который смотрит на неприятную помеху. Через много лет она вдруг сообразила, что Ортус Нигенад, идеальный современный рыцарь Девятого дома – идеально выбритая голова, идеально наложенная и идеально уместная краска, идеально мрачное и торжественное выражение лица, идеальное сложение двух шкафов, сколоченных вместе, идеальная способность таскать по шесть кило костей – считает ее довольно жалким существом. Насколько она была в самом деле жалкой, он, наверное, был не способен понять.

– Я что, подала знак? – кое-как спросила она. – Что, был сигнал? Нет? Тогда вынуждена тебе напомнить, что все остальное тебя не касается. Надеюсь, напоминать второй раз не придется.

Он не потел так, как она, но ресницы его казались влажными от света.

– Как вам будет угодно, моя госпожа. – Рапира не болталась у него на боку, а лежала на коленях, как чужой младенец. Харроу со смутным удовольствием отметила, что вместо второго оружия он таскал плетеную корзину, хотя Агламена очень активно возражала против этой идеи. Это выглядело… приемлемо. Ей нужен был соратник, а не цирковой фокусник.

– Где мы? – спросила Харроу, снова охваченная внезапной нервозностью.

– Я думал… вероятно… Примерно в четырехстах километрах над поверхностью, – ответил он, неправильно поняв ее вопрос. – Там какая-то проблема с нашим разрешением на посадку. Уверен, мы скоро покинем орбиту.

Харрохак встала с мешочка с землей Дома – все равно сейчас в нем осталось одно напоминание о танергии – и подошла к тому месту, откуда лился свет. В последний момент она вспомнила, что у нее есть с собой, и вытащила плотную вуаль из недр своих священных одеяний. Обвязала ее вокруг головы и натянула поверх капюшон, от которого все еще пахло солями, заботливо собранными Круксом. Травяной, едкий, домашний запах, такой знакомый, что глаза снова начало жечь. Потом она выглянула в окно.

Из космоса Первый дом выглядел, как перевернутая шкатулка с драгоценностями. Окруженная белым сиянием планета, покрытая темно-синими, сверкающими, полными кислорода океанами. Планета воды, достаточно близко расположенная к огненному вихрю Доминика, чтобы вода не замерзла, но недостаточно близко, чтобы она иссохла. Зыбкий, изменчивый океан – повсюду, насколько хватало взгляда покрасневших, чешущихся глаз. Потом этот взгляд упал на собрание крошечных квадратиков, теснившихся вокруг сероватого центра.

Она вернулась назад к своему месту и поняла, что тревожно повторяет:

– Порой я что-то забываю… мне кажется, что я сплю.

– Это совершено нормально, моя госпожа, – сказал он. – Возможно, я прав, полагая, что, по-вашему, меня могло удивить ваше… ваша немощь. – Когда она посмотрела на него, он явно почувствовал, что грохот и треск механизмов шаттла для него невыносимы, и начал традиционное для Ортуса отступление: – Ваше… так называемое… заболевание…

– Нигенад, говори нормально.

– Ваше безумие, – сказал ее спутник.

Она чуть опустила плечи. Он принял ее облегчение за эмоцию, которую она никогда не испытывала, – и он должен был это знать. Он рассеянно произнес:

– На самом деле единственным сюрпризом, если можно так выразиться… стало… нет, я не удивлен, госпожа Харрохак. Возможно, вы даже находите это полезным.

– Полезным.

Ортус прочистил горло. Это вызвало у нее очень много эмоций. Ортус прочищал горло, как будто извлекал меч из ножен, как будто пересыпал костяшки пальцев в кармане, будучи некромантом Запертой гробницы. Было уже слишком поздно: он принялся декламировать.

        – Костяное безумие пало на Нониуса,

        Могучего воина и последнюю защиту.

        Опалило его жаждой смерти, и взревело

        Его огромное сердце, подобно черной печи,

        Возжаждал он трупов…

– Ах да, – сказала Харрохак, – книга шестнадцатая. Кстати, термин «костяное безумие» можно истолковать совершенно неверно…

Лучше смерть от обнаженного клинка, лучше смерть от костей. Существовал только один способ привести Ортуса Нигенада в состояние полного исступления, и она успела забыть, что этим злоупотреблять не стоит. Ортус чопорно заявил, что, по его мнению, никто из читавших «Нониаду» не может быть таким идиотом, чтобы неправильно воспринять такое простое и запоминающееся словосочетание, как «костяное безумие». Потом предположил, что такие люди, вероятно, вовсе не умеют читать, и больше склонны к неприличным журналам и гадким памфлетам, чем к сложным эпическим поэмам вроде «Нониады», и что он, Ортус, все равно не хотел бы, чтобы подобные личности читали его стихи.

– По крайней мере теперь у меня будет время закончить, – добавил он довольно мрачно, хотя эта мысль его явно порадовала.

Ее удивила только убежденность, с которой была высказана эта мысль. Она не стала говорить, что думала: что, даже если он прав, даже если Харроу меньше всего на свете хочет, чтобы Ортус болтался у нее под ногами, пока она будет изучать путь к званию ликтора, способ стать перстом и ладонью, единственный когда-либо открывавшийся перед ней божественный путь, позволяющий спасти Дом от разрушения, в котором она сама же и виновата. Ему все равно не стоило это говорить. Она надеялась, что он никогда не закончит свою поэму. Что в мире в принципе нет столько времени, чтобы ее закончить. Харрохак всегда считала, что Матфий Нониус, легендарный рыцарь ее Дома, был невыносимой сволочью.