Love International - Сергей Солоух

Новый генерал, сменивший старого в две тысячи восьмом, был помоложе, то есть воспитывался уже не на «Мистере Твистере миллионере», а на «Дяде Степе милиционере». Он не любил ни панибратства, ни амикошонства, тем более неуставных отношений и выражений, поэтому первое же прозвучавшее при нем определение «буржуи» по адресу тех необыкновенно приятных и обходительных, а равно деловых людей, что выбрали его и посадили в кресло, по вкусу ему не пришлось совсем. Буквально покоробило.

– Коллеги, – веско заметил новый генерал, с отчетливою неприязнью глядя в глаза так неожиданно и глупо подставившегося главбуха Андрея Вениаминовича, – наши зарубежные коллеги…

Очень скоро в компании уже был другой главбух. И еще много, много новых людей на должностях уже существовавших или только теперь внесенных в штатное расписание. Бизнес стремительно рос, и все меньше и меньше оставалось тех, в узком и понимающем кругу которых еще можно было употребить со смыслом и со смаком слово «буржуи». Идеологическая составляющая утратилась, и, как результат, в полном соответствии с учением основоположников марксизма, все смешалось в доме Облонских. Молоденькая девица – офис-менеджер, сегодня утром, сообщая Виктору, что зарубежные гости приехали и ждут, воскликнула:

– А эти товарищи уже в малой переговорной!

Товарищей было двое. Одного звали Каз, Казик, а другого Бартоломью. С Казом все было просто и понятно, а вот Бартоломью представлялся скромным, но стойким бойцом с глобализацией в форме всеобщего корпоративного обезличивания. Буржуйская транснациональная компания, с офисами, заводами, складами и сервис-центрами по всему миру, родилась когда-то в Америке, принадлежала и поныне американским акционерам, поэтому и управляли ею на правах прямых наследников американцы. Эти, в своем Техасе привыкшие всем по-простецки тыкать, не разводили церемоний ни со своими собственными именами, ни с чужими. CEO, ну то есть генерал всех генералов Theodore S. Watermill Jr. , подписывался просто, по-ковбойски – Ted. И в вице-президентах у него крутились такие же простые, свои в доску Майки, Бобы, Сэмы и Филы. Естественно, что и Виктор Большевиков с первого же дня стал Vic’ом. Вик! Вечный уик-энд без энда! Vic be quick! Вперед и с песней! Слегка поежившись, но лишь вообразив себе, какие могли бы быть фонетические последствия, попробуй только парням из прерий дать представление о славянской хитроумной системе сокращений (Виктор – Витя – Тюля – Тора), Большевиков свыкся с неверным, но благозвучным вариантом компанейской односложности. Слышь, Вик! It’s big and thick. А вот Бартоломью быть Бартом или Барти не желал. Наперекор всей этой американской, заокеанской уравниловке и заединщине, строго держался своей многоукладной, стратифицированной веками парадигмы английской жизни. Мистер Бартоломью Обри.

Сейчас, сидя в гостевом офисе мячковского дистрибуционного центра, Виктор волей-неволей фиксировал все перемещения британского подданного по обширным складским просторам за стеной. Геопозиционирование всегда насвистывающего представителя неунывающего Альбиона в этом суперсовременном здании, стремительно построенном из металлических колонн и арок буквально за два лета словно бы из гигантского лего, было делом совсем несложным. Звукоизоляция у прагматиков из отдела развития и капстроительства определенно не стояла во главе угла. Гудки погрузчиков, шелест их шин, удары и рывки мостовых кранов, звяканье металлических строп и перекаты секционных ворот, конечно, вклинивались время от времени в звуковую картину, но It’s a Long Way To Tipperary неизменно и браво выныривала из любого водоворота шумов, то где-то там, слева внизу у первого ряда стеллажей, то чуть правее и выше, где всякая мелочь пряталась на полках мезонина. Мистер Бартоломью Обри работал.

А Казик, Казимеж Халва злился. Что внешне мог определить только человек опытный и хорошо знающий эту особую породу всегда улыбающихся людей с большими мягкими руками и детскими картофельными головами. Виктор мог. Казика выдавали щеки. Круглые его блестящие яблочки, медленно, но верно наливавшиеся красно-розовыми тонами «джонатана» и «виста беллы». И это веселило. Особенно в предчувствии тех гадостей, которые этот голубоглазый, такой располагающий к себе, доброжелательный на вид человек непременно напишет и сделает, вернувшись домой, в Штаты. Виктор ни с кем и никогда, тем более с буржуями, не заводил разговоров на темы, что называют свободными и личными, но тем не менее стороной знал, что в середине или в конце семидесятых подростка Халву в Америку вывезли родители, как-то вот сумели, он вырос там, получил свой MBA, какие-то еще добавки из разных аббревиатур к фамилии, обрел характерный чикагский акцент, а потерял всего два слога имени. Стал Казом. Кто-то из тех же компанейских всезнаек утверждал, что Казик способен понимать русский и даже может говорить, если захочет. Проверить это у Большевикова не было ни желания, ни случая, но осторожным в присутствии Халвы, вполне возможно даже знающего, как же смешна в Москве его бабаевско-ротфронтовская фамилия, Виктор был вдвойне.

Зато коллега Обри особо не стеснялся. В английской незатейливой манере, с неподражаемой невозмутимостью и хладнокровием он сегодня предпринимал все, что только могло вывести из равновесия американца, явно желавшего визит в Мячково сделать по возможности короче. Но Бартоломью Обри не спешил. Не торопился. Он даже не отказался пообедать в местной рабочей столовой:

– And what about lunch, gents? В Москве обедаем? Back in Moscow?

– What’s wrong with the canteen, Victor? А что, столовая закрыта? Let’s have a borsch!

А впрочем, возможно, тут было и другое. Не одно лишь на этом берегу Атлантики всегда заветное желанье указать любому и уж тем паче новоявленному янки его место. Бартоломью Обри относился к той редкой, буквально краснокнижной категории британцев, да и вообще англосаксов, что ели суп. Возможно, в самом деле, по вкусу оказался русский дух, ну или просто оттого, что сверх всего мистер Обри был прижимист и расчетлив. И чеки для отчетов подбирал любые. Свои и не свои. Причем везде. Ну а в дешевой пролетарской столовке он подхватывал сразу две большие дымящиеся тарелки похлебки дня, щей, борщеца или солянки, к ним полбуханки серого, пещеристого хлеба, нарезанного сантиметровыми рублевыми кусочками, и ел. Буквально смаковал, каждый обмокнутый в бурду толстый кусок тщательно перемолачивал, перетирал во рту, горячей юшкой догонялся и сглатывал все сладко, как в кошелечек сэкономленные пенни. По курсу лета две тысячи двенадцатого, один к пятидесяти. И все это, когда там, наверху, в комнате для гостей брезгливый Казик давился крекерами и кофе.

Еще через два часа, когда уже точно ничего не оставалось, как на дорожку отлить и двинуться к машине, Бартоломью неожиданно расцвел:

– Warranty stock…

Ба! Вспомнил… Склад гарантии… Ни один аудитор этими грязными чушками, что время от времени привозят от клиентов, никогда в жизни не интересовался, не думал и не беспокоился о них, но это ведь не аргумент, когда из потайного кармана так ловко выхватываются и на кон эффектно ставятся и добросовестность, и тщательность, и, главное, преданность интересам простых акционеров и инвесторов компании. О’кей. Каз и Виктор встали, но тут Бартоломью Обри проделал еще один типично английский номер. Финт белого, тяжкое бремя мира несущего человека. Я сам!