Великий Гэтсби. Главные романы эпохи джаза - Фрэнсис Скотт Фицджеральд

– Да.

– Еще и учился в Оксфорде.

– О!

– Это такой колледж в Англии. Вы знаете Оксфордский колледж?

– Слышал о нем.

– Один из самых известных колледжей в мире.

– А вы с Гэтсби давно знакомы? – поинтересовался я.

– Несколько лет, – удовлетворенно ответил он. – Имел удовольствие повстречаться с ним сразу после войны. Мы проговорили около часа, и я понял: передо мной настоящий благовоспитанный джентльмен. И сказал себе: «Вот человек, которого ты с радостью пригласил бы в свой дом и представил матери и сестре».

Он помолчал, затем:

– Я вижу, вы посматриваете на мои запонки.

Вообще говоря, я на них не посматривал, но тут взглянул: кусочки слоновой кости какой-то странно знакомой формы.

– Превосходные образчики человеческих коренных зубов, – заметил мистер Вольфшайм.

– Да что вы! – Я пригляделся повнимательнее. – Какая интересная идея.

– О да, – он поддернул рукава рубашки, убрав запонки под манжеты пиджака. – А еще Гэтсби очень уважителен с женщинами. На жену друга он даже не взглянет никогда.

Как только предмет его инстинктивного доверия вернулся и сел за столик, мистер Вольфшайм залпом допил свой кофе и поднялся на ноги.

– Было очень вкусно, – сказал он, – но теперь, молодые люди, я покидаю вас, чтобы не злоупотреблять вашим гостеприимством.

– Не спешите, Мейер, – сказал Гэтсби, довольно равнодушно, впрочем. Мистер Вольфшайм поднял, словно благословляя нас, ладонь.

– Вы очень учтивы, но я – человек другого поколения, – торжественно возвестил он. – Посидите, побеседуйте о спорте, о ваших юных леди, о вашем…

Он заменил воображаемое существительное еще одним взмахом руки.

– А что я? Мне пятьдесят лет, и я не хочу навязывать вам мое общество.

Когда он пожимал нам руки и уходил, трагический нос его подрагивал. И я подумал, не обидел я его чем.

– По временам на него нападает отчаянная сентиментальность, – пояснил Гэтсби. – Сегодня – один из таких дней. В Нью-Йорке за ним закрепилась слава большого оригинала – и на Бродвее он свой человек.

– Он кто, кстати сказать, – актер?

– Нет.

– Дантист?

– Мейер Вольфшайм? Нет, он игрок. – Гэтсби помялся, но затем спокойно добавил: – Это он провернул в девятнадцатом аферу с результатами Мировой серии.

– Ту самую? – переспросил я.

Новость эта ошеломила меня. Я помнил, конечно, что игры бейсбольного чемпионата 1919-го оказались договорными, но если и думал об этом, то как о чем-то просто случившемся под конец некой цепочки неизбежных событий. Мне и в голову не приходило, что всего лишь один человек мог обмануть доверие пятидесяти миллионов людей – да еще и с целенаправленностью взламывающего сейф грабителя.

– Как же ему это удалось? – спросил я, промолчав целую минуту.

– Просто подвернулась такая возможность.

– А почему он не в тюрьме?

– Его не смогли уличить, старина. Он умен.

Счет оплатил по моему настоянию я. И когда официант принес сдачу, я вдруг увидел на другом конце заполненного людьми зала Тома Бьюкенена.

– Пойдемте на минутку туда, – сказал я. – Мне нужно кое с кем поздороваться.

Увидев нас, Том вскочил из-за столика и сделал с полдесятка шагов нам навстречу.

– Куда ты пропал? – требовательно спросил он. – Дэйзи сердится, что ты к нам не заглядываешь.

– Это мистер Гэтсби. Мистер Бьюкенен.

Они обменялись коротким рукопожатием, на лице Гэтсби появилось незнакомое мне выражение – напряженное и смущенное.

– Ну, как живешь? – спросил Том. – Почему заехал, чтобы поесть, так далеко от дома?

– Мы здесь завтракали с мистером Гэтсби.

Я обернулся к нему, но его больше не было рядом со мной.

В один октябрьский день семнадцатого года…

(так начала свой рассказ Джордан Бейкер, сидевшая, выпрямившись, на стуле с прямой спинкой посреди чайной отеля «Плаза»)

…я шла от дома к дому, где по тротуару, где по газону. Газон мне нравился больше, потому что я была в английских туфлях с резиновыми шишечками на подошвах, впивавшимися в мягкую землю.

На мне была новая клетчатая юбка, которую слегка вздувал ветер, и при каждом его порыве красно-бело-синие флаги всех домов туго натягивались и неодобрительно произносили «те-те-те-те».

Самый большой флаг и самый широкий газон принадлежали дому Дэйзи. Ей только что исполнилось восемнадцать, на два года больше, чем мне, и не было в Луисвилле другой девушки, которая пользовалась бы таким же успехом. Она носила все белое, и двухместный открытый автомобиль ее был белым, и в доме ее весь день звонил телефон, и кто-нибудь из молодых офицеров Кэмп-Тейлора просил, волнуясь, чтобы она оказала ему честь и провела с ним сегодняшний вечер – «или хоть часик! ».

Когда я в то утро подошла к ее дому, белый автомобиль стоял у бордюра, а Дэйзи сидела в нем с лейтенантом, которого я прежде не видела. Они были настолько поглощены друг дружкой, что заметили меня лишь после того, как я приблизилась к ним футов на пять.

«Здравствуй, Джордан, – неожиданно окликнула меня Дэйзи. – Будь добра, подойди к нам».

Приглашение польстило мне, потому что я ставила ее выше любой другой взрослой девушки. Она спросила, не направляюсь ли я в Красный Крест, мы там готовили перевязки для солдат. Я туда и направлялась. Хорошо, а смогу я передать, что ее сегодня не будет? Пока Дэйзи разговаривала со мной, офицер смотрел на нее, да так, что каждой девушке захотелось бы занять ее место, и, поскольку мне это показалось безумно романтичным, я хорошо запомнила тот случай. Офицера звали Джей Гэтсби, в следующий раз я увидела его лишь четыре года спустя, на Лонг-Айленде, да и тогда не поняла, что это он самый и есть.

Это было в семнадцатом. На следующий год и у меня появилось несколько поклонников, я начала играть в турнирах и с Дэйзи виделась нечасто. Она водилась с людьми, которые были немного старше ее, – если водилась вообще. О ней ходили странные слухи – рассказывали, например, что одним зимним вечером мать застала ее за укладкой чемодана: Дэйзи собиралась поехать в Нью-Йорк, попрощаться с солдатом, уплывавшим за океан. Из дома ее не выпустили, и она несколько недель не разговаривала с родными. После этого она перестала водиться с военными, предпочитая им тех немногих плоскостопых и близоруких молодых людей нашего города, которых в армию попросту не брали.