Рюссен коммер! - Елизавета Александрова-Зорина

– Ничего особенного, – пожала я плечами. – Ходили на митинги, пикетировали ФСБ и СК, требовали отпустить политзэков. Ездили в регионы вокруг Москвы, разрисовывали баннеры с Путиным, писали политические слоганы на стенах. В Москве всем плевать, а в провинции каждая такая надпись – событие. Майя писала политические стихи, читала их на улицах. Мы с Феликсом делали театральные сценки в отделении и выставляли в сети.

– Но вас объявили экстремистской организацией. Было за что?

– Один раз швырнули коктейлем Молотова в офис «Единой России». Ночью, когда там никого не было. И проткнули шины одному полицейскому, главе отделения, в котором нас избили после задержания. В общем, больше ничего такого.

– Хулиганство, но не терроризм, – закивала Пернилла.

Я показала ей фотографии ожогов на груди, и она оживилась.

– Мне цепляли клеммы на соски. Привязывали к кушетке за ноги и за руки. Крутили полевой телефон, и это было так больно, что хотелось умереть.

Пернилла осторожно, одним мизинцем, придвинула ко мне диктофон.

– Эту пытку называют «Звонок Путину».

– Звонок Путину?

– Ну да, это же полевой телефон. Они как будто по нему звонят.

– А что полицейские, которые пытать тебя? Они смеяться?

– Нет, просто смотрели, как я корчусь. Сущие садисты, как в нацистских лагерях.

– Что они хотеть?

– Чтобы я оговорила своих друзей. Я всегда считала себя сильной, мне казалось, что я многое способна вынести. Но я сломалась уже через несколько минут и начала говорить всё, что они от меня хотели. Я наговорила столько, что моих друзей могут упрятать на двадцать лет. Хотя, конечно, их тоже будут пытать или уже пытают, вот прямо сейчас, когда мы пьём кофе. Я не знаю, смогут ли они вынести пытки. Я не знаю, кто вообще сможет их вынести.

– Многие написали тогда, что ты предать всех…

– Да. Я так себя и чувствую, слабой, всех предавшей. Мне стыдно, я не сплю ночами и плачу, но что я могу с этим сделать? Люди, которые это пишут, не были в подвале Следственного комитета, не лежали связанные на кушетке, им на грудь не плескали воду, чтобы ток бил сильнее. Я чуть не захлебнулась в собственной рвоте, так мне было больно.

Пернилла накрыла мою ладонь своей.

– Как твои ощущения, как ты ощущать себя сейчас тут?

– Я сегодня сидела на скамейке, курила, смотрела на прохожих. И думала о том, что никогда не чувствовала себя в такой безопасности.

– Ты здесь в безопасности, – закивала она.

– Наверное, только здесь поняла, что значит жить без страха. Не какого-то большого, уважительного страха, который сопутствует активистам в России, не страха того, что к тебе вломятся среди ночи или отправят в колонию по сфабрикованному делу. Нет, множество маленьких страхов, ежеминутных, сопровождающих тебя везде и во всём. Страх гулять в парке или в лесу, особенно если ты женщина. Страх возвращаться домой поздно. Страх пойти в гости домой к другу, которого знаешь много лет, ведь даже старое знакомство не убережёт тебя от приставаний или изнасилования. Страх быть сбитой на пешеходном переходе, страх быть избитой, страх забыть запереть входную дверь, страх, страх, страх. Я думаю, что любой человек из России чувствует то же самое. Это можно описать словами, хотя и трудно, но понять это может только русский.

Пернилла закивала, показывая, что не очень понимает, о чём я, но верит.

* * *

Я гуляла в Старом городе, разглядывая старые дома и узкие улочки, как вдруг кто-то меня окликнул по имени. Я обернулась. Подошёл мужчина, лет за пятьдесят, полный и лысоватый. Представился Сергеем.

– Я знаю, кто вы. Про вас писали в газетах. А я тоже, как вы, эмигрант. Политический.

– Политический? – оживилась я. – Кофе хотите?

Мы зашли в кафе на Стура Нюгатан, 31, Большой Новой улице. Несколько веков назад тут была пыточная, а теперь – обычное кафе с неплохим кофе и бельгийскими вафлями.

– Почему вы уехали из России? – спросила я. – Что случилось?

– Я уехал, потому что не могу жить при диктатуре Путина.

Я подумала, что он, возможно, издевается, и посмотрела на него внимательно. Но он был абсолютно серьёзен.

– Не можете жить при диктатуре Путина? – переспросила я.

– В последнее время стало совершенно невыносимо. Но вы же и сами всё знаете.

– И поэтому вы приехали в Швецию?

– Сначала в Италию. Но это был кошмар. Меня поселили с африканцами, в каком-то огромном спортивном зале, где на полу лежали матрасы. Там можно было находиться только ночью, а утром нас всех выгоняли. Я ночевал там только раз, у меня поднялось давление, и я пошёл в Миграционную службу, попросил, чтобы мне предоставили нормальное жильё. К тому же нас отвратительно кормили, и у меня всё время была изжога.

– Ну, это ж вам не дом отдыха… А что Миграционная служба?

– Мне сказали, что ничего не могут сделать. Я провёл там ещё неделю, затем потребовал назад свои документы и решил вернуться в Россию.

– Итальянская миграционная служба хуже диктатуры Путина?

Он, казалось, не услышал иронии.

– В России я получил новую туристическую визу. И теперь прошу убежища здесь.

– Но что вы говорите миграционным инспекторам? Почему Швеция должна дать вам убежище?

– Потому что я не могу жить при диктатуре Путина!

Я спешно допила кофе и попрощалась.

– На интервью в Миграционном агентстве я скажу, что знаком с вами, хорошо? – крикнул он мне вслед.

Потом по скайпу со мной связался Тамерлан Мусаев. «Вы ничего не знаете о Швеции. Я вам могу рассказать, что они делают с людьми». Я погуглила его имя и прочитала про угон самолёта в 1993 году. Мусаев с женой и новорождённой дочерью захватил рейс «Тюмень – Петербург», показав стюардессе «фенюшу», гранату Ф-1, и приказал, залетев на дозаправку в Хельсинки, направляться в Штаты. Но Финляндия и Штаты отказались принимать самолёт, а вот Швеция, на свою голову, согласилась.

Мусаев позвонил мне, и я увидела на экране рано постаревшего, осунувшегося человека.