Рюссен коммер! - Елизавета Александрова-Зорина

Мы снова встретились со следователем, в этот раз вместе с адвокатом, и составили ходатайство на имя прокурора. На встрече с прокурором подписали соглашение о сотрудничестве. Через неделю меня отпустили под подписку о невыезде.

– Хотят остальных взять, вот и либеральничают, – сказал адвокат. – Как только все попадутся, на тебя браслет наденут или обратно упрячут. Не верь им и ни на что не надейся. Беги.

Мне вернули сумку, с кошельком и ключами от квартиры. Загранпаспорт остался у следователя. Домой заезжать я не стала – там меня наверняка пасли. Сняла в первом попавшемся банкомате всё накопленное, карту тут же выбросила, рубли обменяла на евро в маленьком тесном обменнике и сразу отправилась на площадь трёх вокзалов, к стоянке междугородних частных маршруток.

До Ковдора добиралась, меняя транспорт. Сначала до Питера на маршрутке, девять часов, от Ленинградского вокзала до Московского. В кабинке для фото на документы сделала, задёрнувшись шторкой, снимки груди.

В Питере пересела на попутку до Петрозаводска – нашла её через Blablacar в привокзальном интернет-кафе. Пыталась удержаться, чтобы не смотреть новости, но всё же вбила в поиске своё имя. Меня называли предательницей и внедрённым в оппозицию агентом органов, призывали правозащитников не заступаться за меня. В соцсети заходить я побоялась, но почту проверила. Среди писем было одно от Гудрун, шведки, с которой мы познакомились как-то на Готланде, на антимилитаристском слёте левых движений. «Приезжай в Швецию, мы тебе поможем», – написала она. И я тут же отстучала ответ.

Водитель, весёлый и разговорчивый, трепался о политике, в которой ничего не смыслил. Болтовня раздражала. В тесной машине за девять часов затекли ноги и заболела спина, но ехали без остановок – ему нужно было успеть к ночи домой.

– Да вы не пристёгивайтесь, – махнул он рукой, увидев, как я потянулась за ремнём. – Я осторожно вожу.

За окном мелькали заброшенные деревни, дорога была плохая, вся в колдобинах и трещинах, постоянно приходилось их объезжать.

– Страна у нас, как говорится, большая, а порядка ни хрена, – начал он вдруг голосом зазывалы.

– Может, шведов позвать? – перебила я его. Была не в настроении, хотелось во всём перечить. – Приходите, мол, и правьте.

– Зачем шведов? – возмутился он. – Ещё НАТО скажи позвать.

– НАТО по нашим дорогам не проедет, – сказала я. И как раз в этот момент он, объезжая яму, резко дал в сторону, так что я ударилась головой.

Водитель обиделся и замолчал, включив радиостанцию. Как раз начался выпуск новостей. Ведущий пробубнил, что МИД России не исключает ядерной войны с США, минимальное пособие по безработице поднимут с 850 до 1500 рублей, в Москве продолжается расследование по делу экстремистской леворадикальной группировки, готовившей теракты, два человека объявлены в федеральный розыск.

От Петрозаводска до Кандалакши я доехала мурманским поездом, договорившись с проводником – за деньги он пустил в своё купе. Не в силах уснуть, смотрела в окно. В нем отражалась я сама и изредка, с короткими, на полминуты, остановками мелькали станции: Энгозеро, Лоухи, Чупа. Этой дорогой ехали в 30-х товарные составы со спецпереселенцами из Псковского округа, и в одном из вагонов были мои прадед с прабабкой, раскулаченные крестьяне. Смотрели, возможно, через щели в деревянном вагоне на эти же самые озёра, леса, сопки.

В Кандалакшу приехали ночью. По легенде, название пошло от «кандалам – ша! », потому что здесь арестантам снимали кандалы – бежать некуда, кругом тайга. Старый деревянный вокзал, покрытый изморозью, словно плесенью, тонул в темноте. У входа растянулась лохматая лайка, пришлось через неё переступить. В тесном, обитом сайдингом зале спали мужики в тёплых дублёнках и лохматых шапках. Когда я вошла, они открыли глаза, оглядев меня с любопытством, и мне стало не по себе. На вокзале в Петрозаводске я успела купить газету с фотографиями всех наших на первой полосе и боялась, что кто-нибудь меня узнает. Там и о взрывчатке было.

– До Ковдора! Кому до Ковдора? – крикнул заглянувший в зал таксист. – Одно место до Ковдора есть.

Я была в лёгком пальто, в котором меня увезли в следственный комитет, и, приехав из весны обратно в зиму, которая за полярным кругом заканчивается только в мае, сильно мёрзла. Проводник согласился продать старое одеяло, колючее, грубое, с большой печатью «РЖД», и я куталась в него, пытаясь согреться. В сумке лежали пачка сигарет и деньги, в кармане – фото груди. Больше ничего с собой не было.

В такси со мной ехали две женщины, возвращавшиеся из отпуска. Их огромные дорожные сумки едва поместились в багажнике.

– Во Вьетнаме чувствуешь себя человеком, просто потому, что ты белый, – болтала одна, загорелая, словно покрытая охрой. – Идёшь по улице, узкоглазые смотрят на тебя с уважением. Не то что в России.

– И всё стоит копейки, – кивала вторая. – Массаж семьдесят тысяч донгов, двести рублей на наши. Только в салоне темно и жутко, массажисты все слепые, с белыми-белыми бельмами. Зато дёшево.

Перед саамским посёлком проехали мимо погранпункта. На синем щите рядом с вышкой было написано: «Приграничная зона. Пост пограничного контроля». Чуть дальше, в лесу, виднелся другой щит: «Осторожно, болото! »

– Погранпункт уже пару лет как сняли, – сказал водитель. – Он теперь за городом, если ехать к погранзаставам. Границы укрепляем.

– Чтобы лоси туда-сюда не ходили?

– Ну почему сразу лоси, – он даже обиделся. – Что, думаешь, больше некому, что ли? Сирийцы вон через границу прут и наши азиаты. Но, конечно, больше через Мурманск, тут-то в болотах увязнуть можно по макушку.

Ковдор почти не изменился за пятнадцать лет, что меня здесь не было. Всё такой же сонный городишко, только прибавилось пустующих домов, с чёрными слепыми глазницами и заколоченными дверьми, и ещё больше выросли «хвосты» – отходы от рудной добычи. Зимой здесь красиво, кругом снега и сопки, летом ещё красивее. Только межсезонье унылое и серое. Серые кирпичные дома, серый дым из фабричных труб, размазанный по небу, серая грязь под ногами, талый снег вдоль дороги, лица, одежды, бродячие псы, всё серое. Хорошо, что зима здесь по полгода.

Мама давно жила в Петербурге, но ключ лежал там же, где всегда, на выступе за щитком. Жильё здесь стоило такие копейки, что продавать не было смысла, покупать тоже никто не покупал, так что многие, уезжая, просто бросали квартиры.