Сосновые острова - Марион Пошманн

Он обменял деньги и в киоске купил себе путеводитель и пару японских классиков в английском переводе.

Стихи Басё [1 - Мацуо Басё (1644–1694) – японский поэт, теоретик стиха, сыгравший важную роль в становлении поэтического жанра хайку. Здесь и далее прим. ред. , если не указано иное. ], «Гэндзи-моногатари», «Дневник у изголовья» [2 - «Гэндзи-моногатари», или «Повесть о Гэндзи» – одно из величайших произведений японской классической литературы, написанное в эпоху Хэйан. Создавшая этот роман-моногатари Мурасаки Сикибу (978 – около 1014 или 1016) – придворная дама императрицы Сёси (годы правления 986–1011). «Дневник у изголовья» (или «Записки у изголовья») – классическая книга японской литературы эпохи Хэйан в жанре дзуйхицу (эссе, поток сознания), созданная писательницей и придворной дамой Сэй Сёнагон (966–1017). ]. Ему казалось, будто он знает японских классиков наизусть, но у полки с карманными томиками пришлось признаться, что он в жизни посмотрел всего несколько японских фильмов и не может процитировать ни одного хайку.

Он запихнул книги в кожаный портфель и на экспрессе «Нарита» отправился в центр Токио. На центральном вокзале взял такси и поехал в гостиницу. Как все просто. Проехал полмира, никаких препятствий, никаких проволочек, никаких проблем. Таксист был в белых перчатках и в униформе со светлыми пуговицами, в фуражке. По-английски не говорил, но, когда Гильберт показал ему записку с адресом, понимающе кивнул. Ехали в молчании, Гильберта это устраивало. Сиденья были обтянуты кружевной тканью, вязанной крючком, автомобиль тонул в этих кружевах, как свадебный торт или карета Барби. Никаких пробок, никаких светофоров, вообще никакого движения, ничего снаружи. Когда прибыли, таксист с многочисленными поклонами передал ему багаж. Стеклянная дверь беззвучно отъехала в сторону.

Комната – белый куб – казалась совершенно пустой. Стояла белая кровать с белым одеялом, были еще два белых куба – вроде как мебель. Очень современно, ничего лишнего. Он стоял посреди комнаты и абсолютно не мог понять, зачем сюда попал. Потом улегся в кровать и тут же уснул.

Дневные сны. Чайные страны, самураи. Вечером, перед решающей битвой на мечах, воин одевается в шелковые одежды и отправляется к мастеру чайной церемонии. Шагает по отполированным камням мостовой в чайный домик, что скрывается в крошечном садике в зарослях бамбука, склоняется, чтобы пройти через низенькую дверь, подходит к мастеру едва ли не на коленях. Мастер немногословен, заваривает чай, протягивает чашку гостю, и гость имеет возможность накануне своей весьма вероятной смерти еще раз полюбоваться икебаной, разглядеть свиток с ценнейшей каллиграфией, еще раз может потеряться в пространстве, где блуждают тени деревьев, где царит фантастический покой.

Утром он опоясывается мечом и идет на бой. Он полон мистических сил, его меч способен двигаться будто сам по себе, а воин умеет летать там, где иные с трудом смогли бы подпрыгнуть. Благодаря этим способностям он стяжал славу непобедимого мастера меча, однако противники превосходят числом, а сторонники повержены. Исполненный печали, воспаряет воин над полем брани, видит неестественно скорченные тела, их уже не спасти, воспаряет еще выше и видит вдали мерцающее море. Япония сверху, бесчисленные острова, горы, густо поросшие лесом, бархатная зелень, пронзительная синева моря, еще раз пролетает он над жестокой красотой этой земли, прежде чем, как того требует обычай, как проигравший сражение вспарывает себе живот кинжалом.

Гильберт Сильвестер видел Японские острова сверху, в свете восходящего солнца, и это зрелище на мгновение ошеломило его. Теперь он проснулся в своей голой комнате и сначала ее даже не узнал. Откуда тут два этих куба высотой до колена и зачем они вообще? Обморок в спортзале? Или он неожиданно попал в рекламу ледяных фигур? Или он оказался в неведомых глубинах своего собственного телевизионного ролика? Он подошел к панорамному окну, отодвинул белоснежную занавеску и уставился на стеклянные башни Токио. Как только он сумел попасть в этот город, вот так запросто? Зачем он здесь? Сверкающие на солнце окна слепили ему глаза, так что он заморгал, синие солнечные очки окон этаж за этажом, холодные неприветливые отражения. Что ему здесь надо? Он оказался, вдруг подсказал он сам себе, очень далеко от всего, что было ему хоть как-то близко. Он отправился в неопределенность, прямиком в неведомое, и самое ужасное, что это неведомое совсем не кажется зловещим, только функциональным, немного претенциозным и каким-то стерильным. Он принял душ, надел чистую рубашку и на лифте спустился с 24-го этажа.

Вечерело, воздух был еще теплый, в окнах крупных офисов загорались первые окна. Гильберт бродил по запруженным улицам и покорно дрейфовал по перекресткам с толпами закончивших работать японцев. Ему бы не мешало перекусить, но он чувствовал себя слишком прозрачным, чтобы принять ясное решение, да, он ощущал себя совсем прозрачным, и эта прозрачность не имела ничего общего с легкостью, но выражала его бессилие. Его способность помещаться в пространстве, вытесняя воздух, чтобы занять своим телом его место, казалась на редкость ущербной. Поэтому он с трудом передвигался и чувствовал только, как его шаг за шагом увлекает за собой возбуждение, возрастающее на улицах после закрытия офисов, как будто он по-вампирски потреблял энергию от окружающих, и при этом он сам не знал, куда и зачем ему идти, а потому просто позволял толпе уносить его дальше.

Матильда не писала и не звонила. В гостинице перед лифтом он еще раз проверил телефон. Его отказ участвовать в конгрессе с сожалением приняли к сведению. От Матильды – ни слова. Вероятно, ее устраивал ход событий, который для него самого стал неожиданностью, и она теперь считала себя свободной поступать по собственному плану. Она женщина весьма занятая и порой бывала так завалена работой, что они и не общались вовсе.

Она преподавала музыку и математику в одной гимназии и еще на курсах повышения квалификации для учителей. Считалась светилом педагогики, гением коммуникации и чудом природы, прилично зарабатывала по сравнению с мужем и была исключительно востребована.

Но даже при самой тяжкой загрузке должна же у нее найтись хоть минута черкнуть ему два слова. Сам он будет тверд и звонить не станет. После всего произошедшего первый шаг точно за ней. Очень может быть, что она просто боится: она же провинилась, он имеет право гневаться. Теперь ее задача – вымолить прощение. Одно лишь то, что она не звонит, уже неслыханная дерзость. Он не поддастся, он будет непреклонен и даже не подумает подставлять другую щеку, хватит с него унижений. Жаль, что она не знает о его путешествии. Гильберт Сильвестер один в Токио, на другом конце света, ведь так далеко от дома он никогда еще не бывал. Больше рассказать об этом некому. А Матильду бы тоже зачаровал вид на Японские острова с самолета.