Красивые вещи - Джанелль Браун

Что легко пришло, то легко уходит.

Глава третья

Нина

Ноябрь в Лос-Анджелесе – это примерно как лето почти во всех других местах. Ветры Санта-Ана [19 - Санта-Ана – сильные периодические ветры в Калифорнии. Они несут сухой воздух из района Большого Бассейна в глубине материка к побережью Южной Калифорнии и Нижней Калифорнии. Большей частью ветры дуют осенью и зимой, хотя встречаются и в другие времена года. Осенью ветры Санта-Ана вызывают на побережье кратковременные периоды очень жаркой и крайне сухой погоды, создавая условия для обширных пожаров. ] принесли волну жары. Солнце поджаривает спекшуюся землю в каньонах, воздух пахнет коноплей и жасмином. В моем бунгало плети бугенвиллеи стучат по стеклам и в отчаянной страсти роняют листья.

В пятницу, через месяц после ограбления Алексея, я просыпаюсь поздно в пустом доме. Сажусь в машину, еду вниз по склону холма, чтобы выпить кофе и сходить на занятия йогой, а когда возвращаюсь, сажусь с книжкой на ступеньку крыльца и читаю роман. Утро обещает быть тихим и спокойным. Моя соседка Лайза вынимает из багажника машины мешки с удобрениями и несет их на задний двор. Удобрения почти наверняка предназначены для грядки марихуаны. Проходя вдоль забора, Лайза кивает мне.

Я живу здесь уже три года. Мое маленькое гнездышко на высоте, мой шалаш, двухэтажное бунгало, изначально построенное как охотничий домик. Я живу здесь с моей матерью. Наш дом приткнулся в заброшенном уголке Эхо Парка – обшарпанный, с заросшим чем попало участком. Этот район слишком неудобен для девелоперов жилищного строительства и не слишком престижен для обуржуазившихся хипстеров, завышающих цены на недвижимость в районах, расположенных ниже по склонам. Если стоишь на вершине холма в пасмурный день, можно услышать стон межштатного скоростного шоссе, а чаще здесь, наверху, создается впечатление, будто ты очень далеко от остальных районов города.

Мои соседи выращивают травку в своих огородиках, собирают осколки керамики, пишут стихи и политические манифесты и украшают свои заборы морскими стеклышками. Здесь никто не заботится о стрижке лужаек – просто ни у кого нет никаких лужаек, вот и стричь нечего. Вместо этого люди здесь ценят простор, личную свободу и то, что никто никого ни за что не осуждает. Я прожила здесь год и только потом узнала, что соседку зовут Лайза, и то только потому, что ее номер журнала для садоводов «The Herb Quarterly» по ошибке положили в мой почтовый ящик.

Когда Лайза проходит по двору второй раз, я встаю, машу ей рукой и пробираюсь через свои заброшенные заросли суккулентов к покосившейся изгороди, разделяющей наши участки:

– Эй, привет. У меня кое-что есть для тебя.

Лайза отбрасывает со лба тронутый сединой клок волос. На руках у нее садовые перчатки. Она идет ко мне навстречу. Когда она уже совсем близко, я перегибаюсь через изгородь и сую сложенный вдвое чек в карман ее джинсов.

– Для детишек, – говорю я.

Лайза вытирает испачканные в земле перчатки о джинсы, и у нее на заднице остаются темно-коричневые полосы.

– Опять?

– Хорошая работа подвернулась.

Лайза кивает и криво улыбается мне:

– Ну, рада за тебя. И за нас тоже рада.

Не исключено, что Лайза удивляется тому, что ее соседка, «специалистка по антиквариату», регулярно дарит ей чеки на четырехзначные суммы, но она ни разу мне ни слова не сказала. Я думаю, что, если бы она даже знала, чем я занимаюсь на самом деле, она все равно не осудила бы меня. Лайза управляет некоммерческой организацией, оказывающей адвокатскую поддержку детям в суде. Детям – жертвам насилия и халатного отношения со стороны родителей. Уверена, Лайзу порадовало бы (как это радует меня), если бы она узнала, что часть денег, которые я отбираю у самых испорченных детей на свете, попадает детям, у кого денег меньше всех.

(И да, я понимаю, что эти чеки – всегда попытка для меня очистки совести. Так воры в законе выписывают чеки благотворительным фондам и зовут себя филантропами. Но ведь и в самом деле, от этого всем хорошо, правда? )

Лайза смотрит за мое плечо, на бунгало:

– Я видела, как твоя мама куда-то уехала на такси рано утром.

– К врачу. КТ делать.

Лайза озабоченно сводит брови:

– Заболела?

– Нет, все в порядке. Просто очередное обследование. Ее врач настроен оптимистично. Несколько последних томограмм были хорошими. Так что, может быть…

Мои слова повисают в воздухе. Я слишком суеверна, чтобы произнести слово, которое просится на язык, – ремиссия.

– Это не может не радовать. – Лайза качается с носка на пятку, она в рабочих ботинках. – Ну так что? Вы тут останетесь, если она чистая?

Это слово – «чистая» – вызывает у меня что-то наподобие спазма. «Чистый» – это означает «ясный», но кроме того, и чистое небо, и свободу, и открытую дорогу к будущему. В последнее время я позволяю себе немного помечтать. Совсем чуть-чуть. Вот вчера ночью я лежала в постели, слушала тихое дыхание Лахлэна рядом с собой и мысленно перебирала разные варианты. «Что может быть дальше? ». То, чем я занимаюсь, конечно, будоражит меня постоянными выбросами адреналина, а про доходы я уже и не говорю, однако я никогда не собиралась делать это всю жизнь.

– Точно не знаю, – отвечаю я. – Здесь мне немного беспокойно. Я думаю, не вернуться ли в Нью-Йорк.

И это правда, хотя когда пару месяцев назад я сказала об этом матери: «Может быть, когда ты окончательно поправишься, я вернусь на Восточное Побережье и…», в ее глазах отразился такой ужас, что фразу я так и не закончила.

– Может быть, тебе и хорошо было бы начать новую жизнь, – негромко и мягко произносит Лайза, отбрасывает волосы с лица и пристально смотрит на меня.

Я краснею.

На нашу улицу поворачивает машина и, медленно покачиваясь на раздолбанном асфальте, едет к дому. Это винтажный BMW Лахлэна. Мотор стучит и ревет на подъеме.

Лайза вздергивает брови, мизинцем убирает чек глубже в карман джинсов и взваливает на плечо мешок с удобрением.

Хлопает дверца машины. Руки Лахлэна обнимают меня за талию, его бедро прижимается к моему бедру. Я поворачиваюсь в его объятиях и оказываюсь с ним лицом к лицу. Его губы скользят по моему лбу, по щеке, по шее.