Мемуары Эмани - Нина Ким

В декабре «белое золото» бывало полностью собрано с полей, а остатки в полупустых коробочках тайком добирали женщины из поселка и стегали ватные одеяла. Мужчины косили сухие кусты хлопчатника – гузопаю, которой топили всю зиму. Топили в корейской печи с хитроумными ходами под полом, вся комната грелась снизу. Такие печи были у всех.

Когда через много лет стали рекламировать теплые полы, я засмеялась: «У деда подглядели, что ли? » А подглядели из того времени очень многое, кстати. У кого-то хватило ума не бежать за новыми изобретениями, а продавать то, что было когда-то в ходу.

Корейские ребятишки вырастали на спине у матери или бабушки, которым надо было работать. Куда детей? Усаживали их на спину, перехватывали простыней, сложенной в треугольник, и все были довольны. Мать спокойно работала, а ребенок сидел на спине столько, сколько надо. В наше время малыши сидят в рюкзачке на животе у матери. «Кенгуру» называют такие рюкзаки, и стоят они недешево.

Мы не носили домашние тапочки, нам шили на зиму длинные стеганые носки до самых колен. Почти такие же теплые носки я увидела в бельгийском магазине через полвека. Даже подержала в руках. У мамы они были лучше – простеганы ватой, а не холодным синтепоном.

По утрам, когда все еще спали, я выбегала из теплого дома. Быстро стучала по соску рукомойника, подпрыгивая от утренней прохлады. Умывалась и удирала в школу. По пути забегала к подружкам, чтобы не идти одной. Конечно, школа была еще закрыта. Мы дурачились во дворе, кидались портфелями и хохотали до колик. К девяти утра приходила наша учительница Валентина Семеновна, открывала двери, и все ныряли на свои места.

– Тян, если у тебя пальто, то раздевайся. Если пиджак, то можешь сидеть так, – говорила строго учительница.

– Пиджак, – немного подумав, отвечала я. Понятия не имея, что такое пиджак.

Мама говорила, что моя одежда называется гудюри. Шила она ее по тому же методу, что и теплые носки. Прошивала полотно ткани, переложенную ватой, потом кроила рукава и все остальное. Ткань была разная. Мальчикам – потемнее, девочкам – посветлее и повеселее. Гудюри украшали большие накладные карманы и непременно большие пуговицы. Они были изыском маминого мастерства.

Старенький «Зингер» строчил без остановки, работы было много. На Новый год обновы полагались всем. Следом по календарю шли Первомай, 7 Ноября, а в промежутке – лето. Мама шила модные платьица с рукавами-крылышками. Уму непостижимо, где она умудрялась находить такие модели.

* * *

В первый класс я пошла из того корейского поселка, не зная ни одного слова на русском языке. Однажды отец слушал, как я читаю букварь и пытаюсь складывать по слогам непонятные слова. Молча положил на низенький столик передо мной коробок спичек и строго сказал:

– Прочитаешь один раз, достанешь одну спичку. Коробочка должна стать пустой.

Повернулся и вышел, а я мусолила букварь. К вечеру коробка была пустой.

«Почему я была такой послушной? Почему не могла схитрить и доставать хоть по две-три спички вместе? » – мучилась я вопросами потом, когда выросла.

А проверял ли папа коробок? Это осталось для меня загадкой. На дневники и домашние задания набеги он делал внезапно. Я медленно доставала дневник, пытаясь оттянуть время. Папа разглядывал страницы и спрашивал:

– Столица Англии?

– Париж, – не моргнув глазом, отвечала я в надежде, что он сам не силен в географии.

– Значит, Париж. А столица Франции – Лондон. – Поднимал он высоко брови.

Проверка заканчивалась моим провалом. Бабушка вздыхала и успокаивала меня:

– Ничего, прочитаешь еще, успеешь.

Когда мама ругалась за невыполненную домашнюю работу, опять успокаивала:

– Ничего, еще успеешь наработаться.

В тех днях детства главным героем для меня была бабушка. Любящая и всемогущая амя, от нее зависело все: каким будет день, какой будет пища, даже какой будет погода.

Через двести метров от нас жила дочь бабушки, которая утром забегала пошушукаться и выползала к себе только к обеду. Сытая и разомлевшая от еды и сплетен. Она с бабушкой перемывала косточки снохе, смеялась и смаковала каждую деталь, подсмотренную в жизни брата и его жены. Я слушала и молчала. Потом злилась на мать. Она раздражала меня своей беспечностью, дурацким смехом: «Пусть говорят, что хотят, лай собачий – все их разговоры».

По вечерам, прижимаясь к бабушке, я думала с тоской про маму: «Сама виновата, сама такая! » Я вертелась юлой между ними, прижимаясь по ночам к бабушке, а днем бегая около матери.

* * *

Помню веранду, залитую солнечным светом. С утра бабушка тревожно прислушивалась, не раздастся ли попискивание. Клушка, сердитая и взъерошенная, сидела на оставшихся яйцах до последнего и квохтала: «Выходите на свет, я здесь! »

И вот маленькие желтые комочки, еще мокрые, с приоткрытыми прорезями глаз, начинают пищать. Через несколько часов они уже резво бегают, а мне поручено ловить их и пересчитывать. Бабушка пытается научить меня, шестилетнюю, считать по-корейски. Я повторяю слова за ней и громко считаю:

– Ханна, дури, – и на цифре «восемь» останавливаюсь. Хотите верьте, хотите нет, до сих пор путаю восемь и девять на всех языках, которые учила.

Когда я пошла учиться в русскую школу, разговаривала только на корейском языке.

В классе села за первую парту, какая-то девочка начала что-то говорить и отталкивать меня. Я вцепилась в свое место и не отошла ни на шаг.

Ей пришлось сесть позади меня.

С тех пор я никогда не выбираю другое место. Только первое в среднем ряду. Не уступаю его никому. Уже тогда поняла, что никому нельзя позволять себя отодвигать.

* * *

Отец все тосковал, что у него нет наследника. Сына хотел, а по дому бегали девочки.

Мне надоело выслушивать частые вздохи отца:

– Умная, но ганазяки (т. е. девчонка). Кому ты нужна? Вот сын – другое дело!

Хотелось мне доказать, что я не хуже мальчика. С двоюродным братишкой, он был на год старше меня, дралась в день по несколько раз. Я нападала первой. Царапала его лицо, стараясь попасть пальцами в глаза.