Весенняя коллекция детектива - Татьяна Полякова

На площадке горел яркий свет, и у кого-то из соседей бубнил телевизор – Парамонова, что ли, смотрит? ..

Олимпиада вдруг подумала, как ей, должно быть, грустно.

С Парамоновым они были прекрасной парой – ругались, чуть не дрались и при этом были полными единомышленниками во всем, даже в том, что касалось бдительности в отношении подозрительной Люсинды Окороковой. У них было полное родство душ, они и говорили одинаково! Олимпиада совсем не помнила их молодыми и иногда думала, что они так и родились – он в подтяжках и майке, она в бигуди и спортивном костюме. Теперь Парамонова осталась одна – да еще старая, облезлая, толстая, скандальная собака Тамерлан! Как ей жить? .. Что делать? ..

Никаких звуков не доносилось с третьего этажа, но сосед ушел именно туда, и Олимпиада стала осторожно подниматься.

Здесь было тускло, и от тусклости сразу стало неуютно и страшно так, что она остановилась в нерешительности – не вернуться ли? – и разумно пообещала себе, что вернется при первой же опасности, а пока никакой опасности нет.

Она просто постоит и посмотрит. Понаблюдает и поймет. Поймет, куда ушел сосед.

Дверь на чердак была закрыта на висячий замок. Стараясь не дышать, Олимпиада потрогала его – заперт. Значит, на чердаке Добровольского нет. Где он может быть, если квартир всего две, одна, опечатанная, дяди Гоши Племянникова, а вторая бородатого писателя Жени?

Олимпиада постояла, размышляя, потом подкралась к двери в квартиру гения русской прозы и прислушалась. Ничего не было слышно, ни звука. Может, он спит или его нет дома?

Но куда делся Добровольский? ! Не вылетел же в трубу, как черт в произведении Николая Васильевича Гоголя «Ночь перед Рождеством»! Впрочем, и трубы-то никакой поблизости не было.

Хоть Олимпиада Владимировна и презирала детективы, но все же знала, что если остается одна-единственная возможность, то, какой бы невероятной она ни была, это и есть правильный ответ.

Осталась одна-единственная возможность – квартира дяди Гоши Племянникова.

Она подошла к двери, сунула ухо почти в щель и прислушалась. Оттуда тоже не доносилось никаких звуков – да и как они могли доноситься, если там никого нет и быть не может? !

Пока она совала ухо, прядь волос упала ей на нос, и Олимпиада, скосив глаза, подула вверх, чтобы сдуть прядь. От ее дыхания зашелестела и отлепилась от косяка бумажка с фиолетовой печатью. Олимпиада от неожиданности подалась назад, замерла, а потом легонько поддела бумажку пальцем. И впрямь не приклеена!

Тогда она толкнула дверь внутрь, уверенная, что та не откроется, но дверь открылась!

Хуже того, в глубине квартиры, за поворотом узкого коридорчика, горел неровный свет, как будто в подземелье, где гномы пересчитывали содержимое своих сундуков!

Олимпиаде стало страшно.

Здесь нет никаких гномов, строго сказала она себе и осторожно, по шажочку, двинулась в квартиру. Третий этаж, какие гномы!

Теперь ей уже казалось, что и воздух здесь холодный и влажный, могильный какой-то воздух, и неспроста он такой! .. Может, где-то здесь бродит душа слесаря дяди Гоши, обратившаяся в привидение!

В глубине квартиры раздался шорох, показавшийся ей шелестом крыльев летучих мышей в подземелье, потом что-то заскрежетало – может, цепи на истлевших костях скелета? !

Олимпиада потрясла головой.

Никаких костей. Никаких скелетов. Просто квартира покойного слесаря.

Ей очень захотелось вернуться. У нее Олежка, мать и Марина Петровна на работе. Отсюда, из этой квартиры, казалось, что ее жизнь прекрасна и все еще впереди, да и то, что позади, чудесно, волшебно! ..

Зачем ее сюда понесло? !

Шаги. Олимпиада в панике отступила назад и вбок и прижала уши, как заяц, настигнутый собакой, которому некуда больше бежать и жизнь которого больше ничего не стоит.

В конце коридора показался Добровольский, поглядел на нее, хмыкнул и покрутил головой.

– Вот я не угадал, – сказал он негромко и как-то очень прозаично. – Я был уверен, что ты сидишь дома, пьешь кофе и страдаешь.

Олимпиада перевела дух.

– Почему страдаю? – спросила она немного дрожащим, но все же очень деловым голосом, будто в этом было все дело.

Добровольский еще посмотрел на нее и вздохнул:

– Из-за меня, конечно, – сказал он совершенно серьезно, – из-за кого же еще тебе страдать?

Это была крошечная проверка, маленький экзамен себе – ошибся или нет? – и оказалось, что не ошибся.

Олимпиада Владимировна не стала возмущенно отнекиваться и горделиво заявлять, что она о нем думать не думает и вообще знать его не желает. Олимпиада Владимировна подошла, серьезно посмотрела на него и спросила:

– Откуда ты знаешь, что я страдаю?

– У тебя на лице написано, – объяснил Добровольский, и она взяла себя за щеки, словно на ощупь проверяя, нет ли на них надписей.

На этом с личной частью было покончено, и началась деловая.

– Зачем тебе понадобилось в эту квартиру?

– Когда я поднимался на чердак, эта дверь была открыта. Я подумал, что, раз кто-то ее уже открывал, открою и я.

– Зачем?

– Вот и я не понимаю – зачем. Однако совершенно очевидно, что кто-то из соседей был здесь, когда Парамонов упал с крыши. Стой тихо и не мешай мне.

– Да я и не мешаю, – пробормотала Олимпиада.

У самой двери стояли валенки, и Добровольский, неожиданно заинтересовавшись, зачем-то по очереди приподнял их, сначала один, а потом другой. Присел на корточки и внимательно изучил прямоугольный отпечаток в пыли, похоже, туда ставили нечто не слишком большое, с твердыми краями. Тут он отчего-то хмыкнул, поднялся с корточек и ушел в комнату, и Олимпиада, боязливо оглянувшись по сторонам, вошла за ним и остановилась на пороге.

Когда-то она была здесь, сто лет назад, и смутно вспоминала продавленную тахтюшку с вылезшим зеленым ворсом, рядом телевизор «Темп», напротив посудный шкаф с приоткрытой дверцей, коричневый стол, который задумывался как полированный, но со временем, когда сошел лак, превратился в ободранный деревянный, застланный газетами. На газетах стояла сковорода с кособокой ручкой, а рядом еще паяльник на подставке. Ни книг, ни кассет, ничего, что свидетельствовало бы о том, что хозяину была интересна жизнь, которая идет за стенами этой комнаты.