Театральная сказка - Игорь Малышев

– Интровертище, да ты, оказывается, романтик! – толкнула его плечом под пледом Ветка.

– Ещё какой. Но очень глубоко внутри. Очень.

Москва-река и москварики

        За окнами рыба Москва-река.

        Я – москварик, Ветка – москварика.

        Лунные отсветы на чешуйках большой реки.

        Москварики рады, смеются москварики.

        Падают листья на камни и огоньки.

        Засыпает Москва-река, но не москварики.

        Лёд стянул гранит рёбер реки.

        Спокойной ночи, мама. Москварики играют в снежки.

        Завтра будет весна, весёлые настанут деньки.

        Место москвариков здесь, у Москвы-реки.

За сценой. Сгоревшее село

Гном уколол им пальцы шипом, произнёс «удачи! », и перед детьми раскинулась степь – разнотравье, жёлто-зелёное море, по которому ветер гнал широкие волны.

Идти было легко, травы стелились под ногами, мягкие, как шерсть огромного зверя. Запахи, сухие и сильные, кружили головы, от треска кузнечиков звенело в ушах.

Большая белая птица пролетела над ними.

Ворон, указывая направление, летел медленно и низко, и дети двинулись за ним.

Они красиво смотрелись с высоты: белая птица и двое детей посреди огромной, как океан, степи.

Гряды травяных волн, поднимаемые ветром, перекатывались через пространство.

Птица привела их к остывающему пожарищу. Под безоблачным, спокойным, как синий плат, небом догорали, исходя едким дымом, избы безвестного сельца. Земля вокруг была избита воронками разорвавшихся снарядов.

Что это было за село? Какого века? Какого народа? Кто сжёг его и зачем?

Дети шли меж обугленных брёвен, покрывшихся глубокой чёрной корой.

Наверное, где-то тут же, в завалах, лежали и останки людей, но огонь вычернил и их, сделав неотличимыми от сгоревшего дерева и так спрятав от глаз детей.

Ворон летел медленно, еле поднимая крылья, поддерживаемый потоками горячего воздуха, поднимающегося от пожарища.

Мыш шёл и каждую секунду боялся, что он, или, хуже того, Ветка, увидит мёртвого человека.

Ветка вскрикнула жалобно и протяжно. Мыш повернулся к ней, уверенный, что его опасения оправдались, но нет, Ветка стояла, подняв ногу, и из подошвы её башмачка торчал гвоздь с куском сгоревшей доски.

Мальчик вытащил гвоздь, снял башмак, кровь со ступни девочки закапала на чёрное дерево и лёгкий прах золы.

Мыш аккуратно очистил ранку, высосал черноту, то и дело сплёвывая красную слюну.

– Больно? Больно? – спрашивал он девочку в перерывах.

– Нет-нет, – морщась, отвечала она, стоя на одной ноге и держась за его плечо. – Даже приятно. Мне ещё никто и никогда не целовал пятки.

Мыш вздохнул, продолжая работать.

– Сплёвывай лучше. Во мне знаешь сколько яда…

– Ничего, в малых дозах даже яд кобры полезен.

Ветка тронула его волосы.

– Мыш, ты святой.

Ворон кружил над ними всё такой же спокойный и медлительный.

Мальчик надел на ступню Ветки башмак, и взгляд его зацепился за обгорелую доску с гвоздём, на которую пролилась кровь девочки. Гарь меняла цвет, светлела и на глазах снова становилась деревом.

Время словно бы повернуло вспять.

Через полчаса, когда дети оставили пожарище далеко позади, они оглянулись и увидели стоящую посреди гари совершенно целую избу и стены других домов, на глазах вырастающие вокруг неё.

…В театре они швыряли в зрительный зал пригоршни пепла, и дующий из-за сцены ветер нёс его в лица зрителям, набивался в карманы, путался в волосах, скапливался в уголках глаз, вызывая внезапные непрошеные слёзы.

«Дети – жертвы пороков взрослых»

Они много гуляли по Москве. Альберт не возражал и даже поддерживал:

– Конечно, не стоит целыми днями сидеть в пыльных стенах. Дети – существа вольные, так наслаждайтесь. Как там было у Хлебникова…

        Двинемся, дружные, к песням!

        Все за свободой – вперёд!

        Станем землёю – воскреснем,

        Каждый потом оживёт!

        Двинемся в путь очарованный,

        Гулким внимая шагам.

        Если же боги закованы,

        Волю дадим и богам!

И дети, вволю нагулявшись по коридорам театра, отправились исследовать Москву и её окрестности. Ездили на Воробьёвы горы, в парк Горького, выбирались в Кусково, Царицыно, доехали до Архангельского. Катались в Переделкино на могилу Пастернака, отметились на стене подъезда булгаковской «нехорошей квартиры». Побывали в домах-музеях Брюсова, Пушкина, Цветаевой. Там, впрочем, не особо понравилось – скучно.

Как-то само собой придумалось развлечение – разыгрывать сцены из пьес в самых неподходящих для этого местах: в метро, посреди ГУМа, на Красной площади, в автобусе… Играли «Обыкновенное чудо», «Пигмалиона», «Кошку на раскалённой крыше». Но больше всего, что неудивительно, полюбили «Ромео и Джульетту».

Обычно это бывало так. Повинуясь некоему внезапному импульсу, они останавливались, допустим, посреди станции метро в час пик и в полный голос, не обращая внимания на идущие мимо толпы, принимались декламировать:

        …Там брезжит свет. Джульетта, ты, как день!

        Стань у окна. Убей луну соседством.

        Она и так от зависти больна,

        Что ты её затмила белизною… —

взывал Мыш.

        …Ромео, как мне жаль, что ты Ромео!

        Отринь отца, да имя измени… —

отвечала Ветка.

Некоторые прохожие шарахались от странных детей, декламирующих Шекспира, кто-то проходил мимо, делая вид, будто ничего не видит. Но чаще встречались такие, кто с одобрением выставлял вверх большой палец, а отдельные даже, не стесняясь, аплодировали и уважительно прикладывали руку к груди.

Гудело перегруженное людьми метро. Шаркали по граниту бесчисленные подошвы, ревели поезда, вырываясь из тоннелей и давя все звуки. Но дети не умолкали, таковы были правила игры – ничто не может остановить спектакль.

        …А если нет, меня женою сделай,

        Чтоб Капулетти больше мне не быть… —

просила Ветка-Джульетта, силясь прорваться сквозь рёв моторов и стук колёс.