Помутнение - Джонатан Литэм

Эта вторая, более ясная фаза его госпитализации началась вечером в четверг. Бруно сообщили, что утром в понедельник его осмотрит der Onkologe – онколог. Ему предстояло чем-то занимать себя весь уик-энд. Вторая кровать в его палате, к счастью, пустовала. Бруно попросил медсестру выключить постоянно бормочущий по-немецки телевизор, где мыльные оперы перемежались репортажами с футбольных матчей и боевиками с Мелом Гибсоном. Языковой барьер мучил его, и Бруно хотелось одного – тишины. Он взял каменный кубик, спрятал его под одеялом и принялся гладить правой ладонью, наотрез отказываясь от любезных предложений медсестер забрать его и вымыть.

И мутное пятно никуда не делось, хотя и оставалось невидимым для окружающих. Впрочем, может, и нет: ведь машины сделали снимки недр его головы. И Бруно терпеливо ждал, что скажут врачи. Тем временем каменный кубик был словно уродливым, навязчивым близнецом мутного пятна. В компании этих двух спутников Бруно провел два дня, размышляя о таинственной перемене его взаимоотношений с удачей. С больничной койки оба его провала – в Сингапуре и Кладове – казались выдающимися достижениями, священными вехами исчезнувшего существования. Он бы с радостью сдал Кёлеру хоть тысячу партий, с радостью бы вернулся в его особняк, распластался бы на его ковре и даже был готов качаться на волнах чудовищного джаза на скрипучих пластинках. Будь у него в запасе вечность, Бруно мог бы провести ее в сожалении, что он так и не потрогал обнаженный зад женщины в маске – а ведь в тот момент этот зад показался ему непристойным и отталкивающим, а в его теперешнем положении представился святым местом, которое он не удостоил поклонением. Жаль, что он тогда не съел свою порцию бутербродиков с креветками и укропом, казавшихся теперь, в сравнении с больничной кормежкой, манной небесной. Такое было впечатление, словно Бруно кинул кость и ему выпало невозможное число: зеро. Вероятно, именно в этом и заключался глубокий смысл каменного кубика. В Германии игральные кости бросают тебя!

* * *

Не было ли это лишь игрой воображения Бруно – то, что медсестры ухаживали за ним с особым тщанием, перестилали постель, аккуратно раскладывали его вещи на тумбочке – так риелторы наводят порядок в доме перед продажей. И не случайно, разумеется, они подвозили его в кресле-каталке к раковине с низко висящим зеркалом, чтобы ему было удобно бриться, и приносили чистые одноразовые лезвия. Медсестры явно хотели преподнести его онкологу в лучшем виде. Со своей стороны Бруно наотрез отказался пользоваться судном и настоял на самостоятельном хождении в туалет. Одержав эту маленькую победу, он преисполнился восторгом. Сейчас, когда время застыло на бегу, все его существо изнывало в предвкушении некоего важного события, пускай это была бы даже смерть. Возможно, эти медсестры больше смахивали на монахинь, готовивших себя или его к свиданию с Господом.

Утром в назначенный день его высокий визитер был готов к встрече. Точнее, визитеров оказалось два. Der Onkologe, доктор Шеель, был привлекательный господин, с крепко сжатыми губами, черной с проседью шевелюрой, с виду моложе Бруно, выказывавший признаки нетерпения с первой же минуты нахождения в палате. Его костюм, коричневая фланелевая тройка, был самой изысканной вещью из всех, которые Бруно видел в этой больнице. В руках у онколога был большой плоский конверт. Внутри, вероятно, лежал приговор пациенту.

Доктор Шеель не владел английским, во всяком случае, никоим образом не выказал знания. Переводить ему пришел второй визитер – Клаудиа Бенедикт. Она была старше онколога, довольно высокая, в придававших ей сходство с совой очках под платиновыми прядями, с морщинистыми впалыми щеками, отчего у нее был довольно суровый вид. Но она, к радости Бруно, заговорила с ним на его родном языке.

– Доктор Шеель попросил меня присутствовать при беседе, чтобы исключить возможность недопонимания, – объяснила она причину своего присутствия. – Вообще-то я англичанка, но прожила в Берлине больше двадцати лет.

– Я очень рад нашей встрече, доктор Бенедикт, – сказал Бруно.

Доктор Шеель молча пожал Бруно руку, потом отступил от кровати, дожидаясь окончания обмена любезностями.

– Прошу простить мой внешний вид, – продолжал Бруно. – Эти больничные пижамы весьма непрезентабельны.

С этими словами он махнул рукой на узкий шкаф для одежды, где висел его выходной костюм, как бы намекая, что у казенной пижамы есть более пристойная альтернатива. Бруно проверял: его окровавленную рубашку выстирали. Он счел, что в этой больнице к кровавым пятнам относились с особым интересом.

– Вообще-то я терапевт, – сообщила доктор Бенедикт, – но у меня нет лицензии для работы в Германии. Поймите правильно: я не ваш лечащий врач!

А моей мамой вы можете быть? Бруно просиял, как бы проверяя ее. Но если Клаудиа Бенедикт и была способна читать мысли, она этого никак не выказала, ни ласковым, ни презрительным взглядом.

– Доктор Шеель говорит, что тщательно изучил ваш случай, и он считает ваше заболевание весьма серьезным. Я ознакомилась с его письменным заключением и готова ответить на любые ваши вопросы, если они возникнут, но я нахожусь здесь исключительно в роли переводчика.

Интересно, у доктора Бенедикт такой напуганный вид не потому ли, что она увидела перед собой мертвеца, который сам еще не понял, что умер? Она повернулась к Шеелю. Онколог коротко кивнул, и оба врача обменялись быстрыми репликами на немецком.

– …Frag ihn, ob er die radiologischen Befunde selbst sehen m? chte, oder ob die mundliche Diagnose ausreicht. In solchen Fallen irritieren die Aufnahmen einen Patienten oft… [19 - Спросите у него, не хочет ли он увидеть результаты радиологического обследования или устного диагноза будет достаточно. В таких случаях снимки только нервируют пациентов (нем. ). ]

Услышав от Шееля эти слова, Бенедикт замолчала и обернулась к Бруно.

– Да… м-м-м… доктор Шеель интересуется, вы хотите сами взглянуть на снимки или вас устроит простое описание ситуации? Он опасается, что снимки могут вас расстроить.

– Вы имеете в виду, посмотреть томограммы и тому подобное?

– Да.

Он отреагировал на ее слова храброй, как он надеялся, улыбкой.

– Я готов увидеть себя крупным планом, мистер Демилль [20 - Бруно повторяет финальную реплику героини классического голливудского фильма «Бульвар Сансет» (1950), обезумевшей кинозвезды в исполнении Глории Свенсон, которой чудится, будто ее приглашают сниматься в новой картине режиссера Сесила Демилля. ].

Ни она, ни немец не поняли шутки. Бруно пришло в голову, что его подготавливают к тому моменту, когда выяснится, что все в тебе, достойное любви, – лишь замок на песке, который порывом ветра сметет в океанский прибой. Это может стать вдвойне верным, если у тебя нет ни семьи, ни друзей, то есть по большому счету те черты твоего характера, которые могли бы вызывать любовь, нравились только тебе и больше никому.