Шок новизны - Роберт Хьюз

Хуан Грис. Фантомас. 1915. Холст, масло. 58, 4? 71, 1 см. Национальная галерея искусств, Вашингтон. Фонд Честера Дэйла

В 1911 году кубизм почти простился с реальным миром, но коллаж возродил эту связь; теперь Пикассо и Брак имели в своем распоряжении более определенные и смелые формы – такие символы современности, как продукты массового производства: газеты, этикетки, обои и тому подобное. Иногда они иронически намекали на ремесло прошлого, которое из-за роста механизации и стоимости труда становилось все менее доступным: Брак, которому доводилось работать подмастерьем маляра в Нормандии, «цитировал» в своих картинах малярные техники имитации древесины или мрамора. Картины и коллажи становились смелее, убедительнее, приобретали почти классическое звучание. На этом этапе к двум художникам присоединяется Хуан Грис, в котором кубизм нашел своего Пьеро делла Франческа – аналитика с весьма холодной головой. Грис не хотел использовать «найденные объекты». Для него они были слишком случайными и не могли обладать дедуктивным совершенством изображенной формы, продуманной вплоть до малейшей детали и оттенка. При этом мир дешевого и массового производства был для него подлинной Аркадией – пасторальным пейзажем, который легко можно расставить на столе в своей мастерской. Натюрморт «Фантомас» – настоящая антология стилистических особенностей Гриса: спокойные переходы от прозрачного к непрозрачному в пересекающихся плоскостях, полный набор приемов художника-декоратора (текстура дерева, повторяющийся узор, имитация мрамора), газета, трубка, детектив в мягкой обложке. Желание Гриса извлекать размеренную поэзию из современных предметов возвращает нас в аполлинеровскую «Зону»:

        Ты читаешь проспекты каталоги афиши поющие в вышине

        Вот где поэзия утра а для прозы газеты вполне

        Чтиво за 25 сантимов детективная интрижка

        Портреты великих людей тысяча и одна книжка

        Там щиты рекламы настенных плакатов стаи

        Вывески и объявления щебечут как попугаи… [9 - Перевод А. Цветкова. ]

Сегодня кубистический Париж отступает. Он умер даже быстрее, чем Французская Ривьера Матисса, – погребенный под небоскребами и аптеками, сровненный с землей бульдозером при застройке Бобура и Ле-Аля [10 - Бобур и Ле-Аль – кварталы в центре Парижа, где располагаются крупные торговые центры, а также Центр Жоржа Помпиду. ], павший жертвой шика 60-х и безжалостного китч-модернизма «стиля Помпиду». Он все еще живет по углам – город из стекла и металла с небольшими аркадами, мраморный город кофейных столиков, цинковых барных стоек, домино, грязных шахматных досок, измятых газет, бурый город старой краски, труб и панелей, – теперь он для нас история, но некогда это был пейзаж модернистской мечты. Этот город был обращен внутрь и производил главным образом грезы. Единственным крупным кубистом, пожелавшим повернуться лицом к широкой публике, был Фернан Леже (1881–1955). Он был последовательным борцом за модернистский идеал и в отличие от Брака хотел создавать образы машинного века, которые бы преодолели классовые и образовательные барьеры, – дидактическое искусство для человека с улицы, не слишком утонченное, но ясное, определенное, прагматичное и укорененное в повседневной жизни.

Леже был сыном фермера из Нормандии и неосознанным социалистом – а в траншеях Первой мировой войны стал осознанным.

Я оказался на одном уровне, – писал он о годах своей военной службы, – со всем французским народом; моими товарищами по инженерному корпусу были саперы, землекопы, слесари и столяры. В них я увидел французский народ… они четко понимали, что для чего годится, и быстро делали все, что нужно, несмотря на драму жизни и смерти, в которой мы находились. Более того, я нашел среди них поэтов, изобретателей повседневных поэтических образов – я помню, на каком находчивом и ярком сленге они разговаривали. Попробовав эту реальность на зуб, я уже никогда ее не отпускал.

Фернан Леже. Солдаты, играющие в карты. 1917. Холст, масло. 127? 193 см. Музей Крёллер-Мюллер, Оттерло

В работе «Солдаты, играющие в карты» сослуживцы Леже изображены в виде автоматов, составленных из трубок, цилиндров и металлических сочленений. Формы механизированной войны переносятся на человеческое тело – Леже признавался, что в траншеях для него стало откровением «то, как блестит на солнце патронник 75-миллиметрового орудия, магия света на белом металле». Даже знаки отличия и медали этих роботов вполне могли бы оказаться фабричными торговыми марками. Вероятно, сейчас эта картина кажется нам более суровой, чем ее задумал автор. В машинах Леже интересует не их бесчеловечность – он не Кафка и не Фриц Ланг, – а их способность приспосабливаться к разным системам, и именно в этом смысл его грандиозного «социального» полотна «Три женщины за красным столом». Эта работа с условными геометризированными телами и мебелью, продуманная как александрийский стих [11 - Александрийский стих – французский двенадцатисложный стих с цезурой после шестого слога, ударением на шестом и двенадцатом слоге и попеременными двумя мужскими и двумя женскими рифмами; был особенно распространен в период расцвета французской классической трагедии. ], является одной из главных дидактических картин французского классицизма; она выражает идею общества как гармонического механизма, который покончит с одиночеством. Тематически этот философский гарем в чем-то схож с «Авиньонскими девицами» Пикассо, но по духу они различаются кардинально. В отличие от раздробленного изображения безжалостных красавиц, у Пикассо перед нами метафора человеческих отношений, функционирующих как часы, – все страсти укрощены, связывающая энергия желания трансформирована в визуальные рифмы.

Фернан Леже. Три женщины за красным столом (Le Grand Dejeuner). 1921. Холст, масло. 183, 5? 251, 4 см. Музей современного искусства (MoMA), Нью-Йорк. Фонд миссис Саймон Гуггенхайм

Но для некоторых художников этот механический век был не просто контекстом и уж тем более не просто поводом. Они хотели исследовать и изображать характерный для него свет, структуру и динамизм. Самым одаренным из Еcole de Paris и самым до сих пор недооцененным был Робер Делоне (1885–1941). Для него матрицей культуры была Эйфелева башня, в которую он исступленно верил как в экуменический объект, цементирующий общество новой эпохи. Первый постоянный радиопередатчик был установлен на башне в 1909 году; «La tour? l’Univers s’adresse» [12 - «Башня обращается ко Вселенной» (фр. ). ], – написал тогда Делоне на своем первом этюде Эйфелевой башни, который он посвятил своей жене-художнице Соне Терк. Дух изысканий Делоне прослеживается в структуре стихотворения Висенте Уидобро «Эйфелева башня» (1917), которое он посвятил Делоне:

        О Тур Эффель

        небесная гитара

        твоей верхушки

        телеграф беспроводной

        слова сбирает будто

        пчел розовый куст