– Плохо мне, дорогой друг. Очень мне плохо, и жизнь моя, и планы разбились к чертям. Остается только шутить, смеяться и пить боржом. Наверно, это ты и увидел.

– Бедная девочка! Давай я возьму тебя под крыло?

– Возьми меня под крыло, меня не берут.

– Хорошо! Тогда назначаю себя твоим антидепрессантом, идет?

– С понедельника, с утра будешь ты моя сестра?

– Цитаты, ха-ха. Да, вроде того. Мы пойдем не в музей, а на балет! И билеты куплю я. И обязательно – белое вино в буфете в антракт.

– Это ж мотовство и расточительность, Н, это лишнее.

– Это со времен Ремарка отличное лекарство для разбитых сердец! Если уж браться кого-то лечить, так качественно. Я считаю, что ты согласная, и бронирую сейчас и онлайн. Мне очень нравится Ида Рубинштейн. Вот как раз есть подходящее – доктор прописал, пациент согласен. И белое вино.

– А потом я сама буду носить свою виолончель (опять цитаты и аллюзии, ага).

– Все равно не понял.

– Лав ин афтенун.

– О. Однако. Нет, виолончель как раз, буду носить я.

– Спасибо! Н, мне категорически пора стартовать, так что прошу очень меня извинить, но я выйду сейчас из беседы. Пойду пинетки, ой, балетки от моли выбью.

– (Смеется легко, заразительно).

Такие дела. У меня, кажется, есть сильное плечо. Интересно, это блеск и нищета куртизанок? Это Кэрролл и маленькая Алиса? Куда меня ведет эта дорожка…

До чего ж мерзостный завтрак можно сделать себе в порыве самоуничижения! Вот как можно эту гадость было себе сделать добровольно, особенно с учетом планов на день, не включающих бранч, ланч и прочие радости спокойной жизни. А сбацаю-ка я себе кофе в термос и большой бутерброд на полбагета с сыром, семгой и айсбергом. Да и пойду в «о, новый и дивный день».

Глава 13

Что я знаю о любви… Я сейчас себя об этом спрашиваю, поскольку, кажется, вообще теряю даже намеки на какие-то ориентиры. Я знаю то, что знает младенец, насасывающий себе теплое молоко у матери под грудью, наверное, щенок. Он знает, что он зачем-то и за что-то нужен. Времени на вопросы и сил на рассуждения у него нет. Ему хорошо, ему так, как надо. Ему – становится хорошо. Наверное, только это я и знаю. От любви становится хорошо. Это процесс. А особенно я ничего не знаю о любви мужчин. Я помню и чувствую, что эта любовь другая. Но мне не с чем сравнить, пока все, что я встречала кроме – было не про любовь, а про страсть или иные какие-то отношения. Совершенно точно – не про любовь. Я помню это чувство, даже, пожалуй, не чувство, а состояние, когда все хорошо. Не нормально, не сейчас, не то, что есть. Никаких вообще экзистенций. А просто все в мире, в себе – хорошо. Когда тепло, мягко, уютно. Когда нос где-то между складками тела, в районе плеча и шеи. Когда нет ритмов, вообще никаких. Когда только чувствуешь.

А потом, как вставка из другой материи на платье, приходит в голову мысль, что вот, ты сейчас любишь, и тебя любят. А все остальное – оно про налаживание взаимоотношений, про способы реализации. Но ответ и вопрос тебе очевидны, ясны и понятны. Их даже как бы нету. Ты все уже знаешь. События никуда не бегут, нет того, что нужно ухватить или растянуть. Все, у вас вся жизнь и вселенная – делайте, берите, притирайтесь к ним и друг к другу. Я сейчас вот смотрю в его глаза и не могу себе врать. Снова и снова не получается. Да, все остальное – вранье. И Принц мой – вранье. Я себе про себя – нет, не врала. Но я врала себе в том, что от него это может быть взаимно. Я себя чувствую иностранцем в стране, где мой язык не знает никто. Я же язык этой страны знаю в совершенстве. Я говорю на нем, работаю на нем, дружу на нем, на нем вся моя жизнь. Но чувствовать я на нем не могу и не хочу мочь. Я хочу чувствовать – говорить с тем, кто знает мой родной язык, с кем мы будем отличаться от всего, что вокруг, не выпадая и не конфликтуя со внешним миром.

Мне завтра идти на балет и говорить на неродном языке. А сейчас я хочу помнить, как оно бывает, чтобы не начать снова себя обманывать и не разрешить себе себя потерять и подвести. Я закрываю глаза и единственное, что остается – тепло на ладонях. Этого ничто не сможет у меня забрать, и оно никогда не потеряется.

Любовь не должна причинят боль. Она все лечит. Любовь не вызывает вопросов, она очень простая, в ней все понятно. Вопросы, боль, трудности – эти все от неумения, это проявления. Как вода и ваза. Вода просто мокрая и текучая, а налить можно хоть в хрусталь, хоть в канализацию.

Интересно, что есть в мире, кроме любви?

Мои друзья? Это форма любви. Я не в том смысле, что готова или хочу стать любовницей своим подругам и друзьям. Мы выбрали такую форму, или природа выбрала за нас, оформив в тела одного пола и сделав некоторые реализации такими трудоемким, что они отпадают сами собой, как отсохшие лепестки. Завтра я буду узнавать мир.

Сегодня я приготовила для этого инструменты – прочитала несколько разрывающих душу текстов, припасла вино и сыр, которые буду держать в уме. Раз мы пойдем на Иду, достала джинсы с высокой посадкой и кеды с заниженным кантом. У меня будет возможность чего-то, чего я не знаю.

Н меня любит в его системе мироздания. А что я? Он пишет мне очень добрые слова, прорубается сквозь все завалы зубодробильной иронии, которые я обычным уже образом использую в качестве инструмента общения. Он запомнил и зафиксировал ту часть меня, которую обнаружил, увидевшись со мной лично. Я? А я знаю точно, что он меня совсем не манит. Живот не согревается, глаза не видят лучше, спина холодеет, а во рту не становится влажно и вкусно. Мне почти неприятно, что сейчас я в роли того, кто не любит. Я читаю письма от него по нескольку раз в день, мы шутим, перебрасываемся – кто не успеет поймать мяч самоиронии. Мне так хочется, чтобы он продолжал, взял меня под защиту и вызвал огонь на себя, укрыв от непредсказуемых ранений со стороны. Я прячусь в нем и том, что он рассказывает обо мне. Я в основном слушаю.

Завтра я буду в черном свитере горизонтальной вязки, бледно-голубых варенках, плоской черной канотье и красных кедах. Это буду не я, это будет прекрасная и юная девушка, танцующая последнее танго в Париже со своим воображением. А я буду наблюдать – что бывает вследствие.

Когда мне было мало лет, и я еще не научилась прятаться от оценок и мнения окружающих, я искренне фанатела от самых разных людей, вещей и событий. Когда мне хотелось чего-то, мне хотелось этого всем существом. Потом я стала немного подростком, и одновременно кончилось почти все хорошее и стабильное, что есть в жизни человека. А одновременно я научилась складывать свои желания под гнет обстоятельств. Сейчас из меня словно бы вынули то, что закрывало сверху. Ростки длинные-длинные, бледные, змеятся по самому дну души в поисках света, пытаясь найти прореху. И вдруг – бабах! – ливень из света и тепла. В этом есть одно но: это не солнечные свет и тепло, это лампа досвечивания на подоконнике. А если не солнце, то, значит, и не живая земля, а кадка. Корни придется скручивать колечками. Меня будут подрезать, пересаживать, мною будут управлять неравные мне силы. Но так страстно хочется кинуться на эти свет и тепло! А может, надо? Ну отсохнет и отвалится, впервой что ли?

Я все метафорами, а надо бы в реальность.

Начали происходить события, к которым у меня нет ни ответа, ни опыта. Мы встретились вчера на площади перед театром, у фонтана. Я не знала, что Н будет прямо с поезда. Я думала, что, ну, как-то он о себе позаботится. Прощальное наше письмо было накануне утром, он написал, что приедет немного заранее, так что мне можно не опаздывать, впадая в роль юной ветреницы. Меня это не только удивило, вроде как не была замечена за подобным. Когда я пришла, этот взрослый рослый и проницательный мужчина сидел под моросящий пакостью на краю подсвеченного фонтана и ковырялся в телефоне, а за спиной его свисал очевидно не городской рюкзак, изобилующий пустотами. Данный рюкзак был с ноутбуком, какими-то бытовыми штучками и необходимым минимумом городского человека. Я не собиралась ни в кого стрелять, оправдываясь страхом загнанного зверя, но момент оказался столь очевидно неравновесным, что цинизм и злая ирония так и полились из меня защитным водопадом. Первое желание – выставить ладони и закричать: «Аа-а! Нет, пожалуйста, не надо пародий!» – было малоэффективно подавлено. Я стала говорить какие-то недобрые вещи на тему дресс-кода в приличных учреждениях. Н отшучивался, что он в брюках наперекор джинсам, а гардероб придумали еще в каменном веке.

Началось лучезарно освещенное фойе и тепло ароматизированного многодесятилетней лакированной мебелью помещения. Наступило прощание с верхней одеждой, оставившее нас в образе благородного отца и романтичной… дочери? Мелко-крапчатая рубашка на запонках, идеально подходящие к ремню ботинки, дрожащий и горящий взгляд. А что я? Чужая роль, чужие выдумки, да еще и не в должной мере продуманные. Предложение руки без сердца – опоры на локоть, похлопывание по ноге билетами, добрая и озорная улыбка, рассказ про юношескую влюбленность в русский балет. А что я? Я могу только слушать. Я люблю танцы, я не понимаю танцы. Я люблю наблюдать спонтанные движения и не понимаю их постановочный язык. Меня не соблазняют тридцать два фуэте черного лебедя. А вот то, как человек поворачивает ко мне голову, одновременно с плечом и слабым наклоном торса, – говорит мне ох как много.

Ида – прекрасна. Эта пора – конец старого мира и умирание величия. Оказалось, что это волшебный ключ, открывший мое сердце тогда, когда я ждала этого меньше всего.

Так что балет совершенно не важен, «не Велюров! Он – орудие». А важно кофе после балета. Когда мы вышли из зала, я превратилась в набор кадров – то застыну с кончиками пальцев, недонесенными до губ на пару миллиметров, то вздохну в неподходящем месте и слишком глубоко, вынимая нож собственных ассоциативных образов из легких. А Н спросил меня, помогая надеть пальто:

– Ирин, расскажешь? Я примерно догадываюсь, что тебе нужно рассказать.

Меня прорвало, как плотину:

– Я собираю себя по кускам, пытаясь по памяти восстановить картинку с крышки коробки. Н, ты прав совершенно, я очень сильно любила. И все закончилось. Я совершенно не хотела, чтобы все заканчивалось, он не хотел. Все могло быть как-то по-другому, потому что по-другому бывает у большинства людей. А теперь я проживаю один и тот же сон о немыслимом желании любви и готовности увидеть и почувствовать ее в том, кто подходит и не слишком против. И вот сейчас меня очень-очень больно ранила очередная моя попытка. Беда вся в том, что я потеряла бдительность и искренне влюбилась эдаким замещающим любовь чувством. Знаешь, когда не чувствуешь, что можешь вот прям сегодня переспать с этим человеком, и от этого все станет только лучше. Когда мысль о том, что, возможно, вы когда-то будете жить в одном доме и видеть друг друга утром со спутанными волосами, вызывает тревогу, а не горячую нежность. Но все хочет тревоги и интриги, встреч под луной. Блин, когда все в душе хочет того, что пишут в книгах и сценариях, а не того, что бывает в жизни. Когда он не обнимает тебя со спины, а заглядывает в глаза.

Жгучий и горячий ряд образов, сопровождавших последнюю мою фразу, сделал ее вместо сухой настолько чувственной и недоговоренной, спотыкающейся в тех местах, где шли ощущения. Она стала прозрачной, как льдинка, а должна была быть противоатомным щитом. Н все понял правильно.

– Иринка, ты погоди, не надо так прямолинейно с собой, все развивается постепенно, любые отношения должны пройти обязательные фазы, нельзя прыгнуть сразу в зрелую.

– Можно! И так нужно! Если руки не знают, как трогать человека, то и вообще не надо к нему прикасаться!

– Ты не вполне права. Если все начинается сразу, то где развитие?

– Оно есть и еще большее, оно лишено шелухи, оно не про сближение, а про близость. И не только друг про друга, но и про самого себя через другого.