Но вечер так на так пришел. И я все равно взяла Бобку на поводок и пошла с ней на улицу. На улице, на лавочке, меня ждал Александр.

Я не устаю поражаться одной его особенности характера – неумолимость. Он был неумолим во всем, как ледокол «Ленин». Его можно молить сколько угодно, только это мимо по факту. Остановить, управлять, регулировать – пожалуйста, сколько угодно! Вот – панель приборов, вот – бортовой компьютер, вот – капитанская рубка. Тогда как молитва, сколь бы горяча она ни была и каким бы ни сопровождалась заламыванием рук и вырыванием волос, если только не произнесена повелительным тоном морзянки, находилась вне его семантического поля. Он увидел, что я нездорова, и не увидел в этом никаких вложенных смыслов и спрятанных влечений.

Он увидел, что его милую трясет, что у нее холодные руки, раздутые лимфоузлы и горячие глаза. А значит, милую нужно закутать, посадить на колени, холодные руки засунуть на горячую грудь сквозь рубашку, а горячие глаза целовать холодными губами. За несколько минут я отогрелась душой, утонула в луже счастливых слез, расплавилась в чувстве непереносимого кайфа от его присутствия и прикосновений. И смогла сказать всю свою боль.

– Саш, у нас завтра просто свидание, да. А в воскресенье у нас будет совместная ночь. Ты будешь меня дефло… фу-у-у. Как вот это произнести?

– Нет, мы же договорились, мы ждем полгода, и там можно. Я буду всякое другое, если ты не разболеешься. А если разболеешься, я приеду с Ромкиными волшебными порошками и проведу ночь рядом, смотря какие-нибудь боевики или читая труху по политологии, пока ты пребываешь на сладостных небесах исцеления.

После этих слов у меня даже горло словно бы прошло. Как, вот скажите мне – как можно быть таким уверенным и четким. Нет – означает «нет». Да – означает «да». Синий синего цвета, а мокрое – мокрое на ощупь. И никаких противоречий, полутонов, неразрешимых метаний между полюсами. Неужели ему не хочется всего другого? Он не смотрит на тот кусок возможностей, которые отрезает. Он смотрит на то, что считает нужным взять себе, что в этом есть и куда это может развивать. Он чудовищно, немыслимо прямолинеен и однозначен. Восторг!

Мне показалось, что мои метания – проявление ничтожности и жалко выглядят, что я сама не знаю, чего хочу, и это отвратительно. Но он продолжил:

– Ты много всего чувствуешь, у меня ощущение, что я как буратинка рядом – деревянный и весь в лохматых стружках. Ириш, если я слишком одномерный в каких-то вопросах – скажи мне или подкорректируй. Я знаю, что воспринимаю события очень однозначно, не пугайся. Я не тороплю события?

Мне захотелось завопить счастливым хриплым контральто: «Нет! Ты не торопишь! Ты реализуешь то, о чем я набираюсь храбрости только подумать! Ты великолепен! Как тебе это удается?!» Но произнеслось из всего этого только:

– Нет! Нет! Ты так все хорошо делаешь, как я не умею.

Ну а что интересного может быть дальше, когда ответ на дамоклов вопрос получен и ближайшие перспективы обозначены. Да ровным счетом ничего! Пойти ногами с собакой торными собакогуляльными тропами. Безостановочно целоваться, готовиться к неведомому волшебству целого дня вдвоем, хихикать, спрашивать и рассказывать, как прошла неделя, кто и что делал. Шутить и обсуждать предлагаемое кинематографом меню.

Я хотела сходить на что-нибудь сложное и одухотворенное, Саша на экшен, потому как на фига иначе вообще идти в кино с большим экраном и громким звуком. Я предлагала идти в маленький кинематограф, где показывают нетоповые ленты. Он – в большой, с попкорном и хорошим качеством картинки. Мы сошлись на «Индиане Джонсе». Для него это было веселое ретро с погонями и движухой. Для меня загадочное ретро – название на слуху, значит, нужно знать. Договорились, что встретимся в три часа дня рядом с мостом через реку, что ближе ко мне, прогуляемся, я съем мороженое, которое должно заморозить ангину по норвежскому рецепту, привезенному им из очередной раскопочной экспедиции. Он сделает себе подарок в виде обеда из пирожков в булочной, что как раз на том углу у того моста. Погода отменная, сеанс недолгий. А потом мы добредем до точки рандеву и увидимся уже в воскресенье.

Когда он ушел, я вернулась, а дом затих, я стала перебирать, как морские камушки на берегу, о чем же мы говорили, что нам интересно. А захватывает ли у меня от него дух? А знает ли он то, что не знаю я? А есть ли у нас общие места? И поняла, что в голове у меня только гул и уханье волн, что все камушки на одно лицо. Что он прост, что его вкусы мне не понятны, хотя не неприятны ни разу. Что мне интересно – это основное. Мне интересно – что же хорошего может быть в совершенно невозвышенном и бездуховном экшене? Что интересного и щекотного – зачем вообще знать политологию, если каждый интеллигентный человек усвоил истину, что «политика – шлюха экономики»? Мне интересно смотреть в этот вообще далекий мне мир, полный чисел, концепций. Что Саша помнит и периодически цитирует кучу всего, чего я не знаю. Я даже не знаю, как относиться к тому, что он знает – оно вообще вне моего поля и осведомленности. Он любит математику, я ее боюсь. Он владеет языками, я чувствую их и хорошо понимаю при чудовищной безграмотности. Но – он слушает без перевода семинары, а я – читаю, хоть и со словарем, великие книги. А он говорит, что литературный язык ему сложен и тягомотен. Меня возбуждал его взгляд на мир. Хотелось непременно спорить и отстаивать свое право на свои интересы. Хотя он ничем вообще не намекал на то, что они фуфло. Он слушал меня, расспрашивал, поддразнивал, удивлялся всяким связям и постмодернистским заходам. Основная нота нашего общения была: «Ух ты!» И полная, девственная несоприкасаемость миров.

А потом я отвлеклась, переключилась на установку времени будильника и утонула подо всем тем, о чем мы были друг для друга. Как хорошо вместе молчать, звучать. Как хорошо друг у друга быть.

Расставаясь, я сказала ему, что это какое-то чудо – он вот так, близко. А он сказал текстом, который, единственный за весь вечер, был в моём семантическом поле, из «Сколько ты стоишь»: «Мое сердце было больным, пока я не встретил тебя». А мое просто спало. Я это не сказала, а почувствовала.

Я заснула в какой-то волнительной, трепыхающейся и прыгающей через голову радости, проснулась такой же. Весь день был похож на балет – прекрасные, требующие огромного напряжения, выученные до миллиметра па.

Дома я успокоила всех своим более розовым и не красным цветом лица. Своим сообщением, что пойду с одноклассниками в вот такое кино, вот в такое время.

Встретившись, мы продолжили беседу и зачем-то спорили о том, нужно ли знать философию умному думающему человеку. Я говорила, что нужно, чтобы иметь картину мира. Он говорил, что достаточно прочитать хороший учебник и составить общее представление, чтобы освободить оперативку и заняться более интересными и насущными вещами. Я утверждала, что, не пропустив через себя варианты способов осмысления мироздания, невозможно найти свой. Он полностью согласился и сказал, что вот я сейчас рассказала ему варианты. И ему этого достаточно. Я прыгала на носочках, подкрикивая, что он, как Гегель – если реальность не совпадает, мол, проблемы реальности. Он сказал, что да, та реальность, которая не совпадает – не интересна и может идти гулять. Самое странное в этом, что, хоть мы и спорили, мы не ругались, а ржали, гоготали, поражались белым пятнам в своем способе видеть мир и способам друг друга. И снова – как вот так можно? С акцентом на «как», а не на «вот так». Как устроена эта другая вселенная? В ней есть жизнь, воздух, деревья. Но вместо углерода даже не кремний, а – лед-девять, например…

А потом было темно и были «паф-паф, е-э-э-э, бэйба и ковбойская шляпа». Но все это, конечно, было, а еще рядом были я и он. Я не подозревала никогда, как охотно я могу разрешать все то, что высмеивается и притягивается в хвост и в гриву. Как я рада, что подлокотник можно убрать, что людей мало, что фильм работает прикрытием. Как мучительно приятно, что почти ничего нельзя, но все, что не увидит никто – можно. Что можно не сжимать колени, останавливая его ладонь, что между пуговиц рубашки прекрасно заходит моя кисть полностью и можно отпустить руку туда по самое плечо. Что поцелуи очень тихие, если в них замирать. Что можно привалиться к любимому наполовину боком, наполовину спиной, и он будет дышать через твои волосы, а ты гладить его ногу, поднимаясь все выше и не провоцируя на лишнее, зная, что эффект и так достигнут.

А потом мы снова шли и снова обсуждали. Словно есть две версии нас – молчащая и разговаривающая. И в промежутках между интереснейшими противоречивыми темами я сжимала его жаркую сухую широкую руку, а он проводил носом, полуприкрыв глаза, по моему виску. Эти качели лишали разума, гипнотизировали, отрывали от всего, что знаешь и в чем чувствуешь уверенность. Происходило то, что, мы оба чувствовали, не было никогда и никогда не будет. Мы сходились и совпадали абсолютно во всем, двигаясь навстречу друг другу из разных полюсов галактики. Разговариваешь легко и еще легче молчишь.

И, как договорились, попрощались на мосту, пошли каждый в свою сторону. До завтра. Когда он позвонит в мою опустевшую квартиру.

Глава 24

Более сложной главы мне еще не приходилось осиливать. Даже называть вещи своими именами проще, чем смотреть оценивающе и объективно на самое нежное, уязвимое и прекрасное, что есть в душе.

Если бы я была порнографом, то этот текст затянулся бы на добрых пять станиц убористым шрифтом с одинарным интервалом. Если бы была моралистом вроде Драйзера или псевдоморалистом вроде Диккенса – он изобиловал бы рассуждениями и наблюдениями. Будь я тщательной последовательницей Достоевского, я бы вскрыла себе вены и писала его кровью для гарантированного достижения Эффекта.

Однако я пишу о себе, и эффект мне известен полностью, а разговариваю я со светящимся экраном и тем, кому интересно слушать. А значит, стиль, ни высокий, ни низкий – никакой стиль тут мне не нужен.

Тот день полностью изменил меня и мою дальнейшую жизнь, превратив в то, что есть и убрав в зону пустого почти все, что есть в жизни – самообман. Я расскажу сначала телеграфно, потом эмоционально и, может быть, докопаюсь до смысла, смогу выразить его словами. Сейчас все во мне плачет. Нет, наверное, более грустного, светлого в моей биографии, чем тот день, та ночь и то утро. Грустного своей красотой, своей невозможностью, нереальностью. Есть события, которые бывают однажды, пережив их, остается только рассчитывать на то, что бывает и что-то другое, столь же прекрасное.