Волошин выволок свое большое тело из автомобиля. …И тоскливо замер, уставившись в толпу на привокзальной площади. Ошибиться было невозможно: Макс смотрел на тонкую высокую женщину в темном платье и шляпке, из-под которой выбивались волосы, отливающие красным золотом. Глаза и скулы закрывала вуаль, тонкие губы были упрямо и трагически сжаты. Женщина будто почувствовала напряженный взгляд Макса, заметила его, кивнула – лицо Волошина тут же потекло улыбками, как растаявшая восковая маска. Макс приветливо и непринужденно помахал ей рукой. К женщине подъехал извозчик, загрузил ее багаж, пролетка уехала.

Тут дверца автомобиля распахнулась.

– Вуаля!

Орлова спустила на землю одну ногу в брючине, из-под которой странно смотрелся ее узконосый ботинок, затем – вторую, а потом выскочила вся. Мужчины ахнули. Перед ними стоял соблазнительный тонкокостный мальчик, правда, пиджак был великоват в плечах, и брюки сидели слегка мешковато – но в этом был даже какой-то шик. Свои длинные волосы Сашенька спрятала под шляпу. Вид она имела отважный.

– Ну как?

– Брависсимо! – Волошин извлек из кармана графитовый карандашик, лизнул его и подрисовал Саше щегольские усики, – Одним поэтом стало больше. А теперь – в ресторан!

* * *

Чернявый крутился на перроне. Носильщики косились на него, но он только улыбался, показывая крепкие зубы. Уже схлынула толпа, ринувшаяся за Волошиным. Из «Норд-Экспресса» неспешно выгружались последние пассажиры. А парень все будто выискивал кого-то.

Вот из последнего вагона, опираясь на руку стюарда, вышла женщина лет пятидесяти, ее бесформенную фигуру покрывало поношенное балахонистое черное платье, на голове не было шляпы, а жидкие седоватые волосы кое-как стягивались на затылке в неряшливый пучок.

– Спасибо, мой хороший!

Стюард рассчитывал на большее, но дама уже пошла по перрону, таща дешевый саквояж самостоятельно. Чернявый увязался за ней.

– Позвольте помочь?

– Да ведь я не заплачу, мой хороший.

– Да ведь я не за деньги, – саквояж перекочевал в руку парня, – Интересуюсь, как там живется пролетарию в Париже. Вы, мадам, из работниц?

– С чего ты взял?

Чернявый осклабился.

– Неужто ошибся?

– Ошибся, – мясистое лицо женщины дернулось смехом, и она прикрыла рот рукой.

Парень удивленно рассматривал ее руки с тонкими длинными пальцами пианистки, на пальцах – большие серебряные перстни.

– Да, с такими-то руками вы точно не из прогрессивных. Позвольте, угадаю. С книжками дело имеете, так? Писательница?

Они уже подошли к площади вокзала. Дама подняла руку, извозчичья коляска подкатила.

– Что ж, отчасти ты угадал. А теперь давай-ка я. Как говорится, услуга за услугу.

Извозчик принял саквояж, а женщина схватила левую руку чернявого и начала изучать его ладонь с четко обозначенными линиями. Чернявый почувствовал неприятный запах от ее волос, когда она нагнулась, однако рука женщины была на удивление мягкой, обволакивающей.

– Вижу, – вдруг горячим огрубевшим шепотом заговорила она, – вижу, мой дорогой!

– Что там?

– Вижу огненного коня и всадника на нем, он придет на смену царству белого коня, и судьбы народов будут вершиться роком, – голос женщины совсем загрубел, будто принадлежал мужчине, стал тревожно-отчужденным, – Поднимется всемирный мятеж против всякой государственной власти и против всех общественных законов. А! Вот и ты, скачешь на огненном коне. Смерть… много крови… Пуля войдет сюда! – и женщина ударила парня в область солнечного сплетения.

Она замолчала, все еще держа его руку и плавно раскачивая ее в стороны, виски повлажнели от пота. Парень оторопел.

– Испугался? Ну-ну… – уже спокойно сказала она, – Да ты ведь не робкого десятка, к тому же весьма ловкий человек. Ты, часом, не карманник?

Парень выдернул руку.

– Обижаете, ваше благородие, а я от сердца: смотрю, женщина надрывается, отчего не помочь. Эх! Наговорили тут!

Дама усмехнулась, сунула в руку парню мелкую монету.

– Выпей за мою удачу.

– А звать-то вас как?

– Анна-Рудольф. Я – как ангел бесполый, так-то, мой дорогой.

Женщина забралась в коляску. Коляска двинулась по проспекту.

– А по мне – так бесиха, – процедил чернявый.

Парень сунул монету в карман, проводил коляску глазами, засвистел какой-то пошлый мотивчик. Прохаживающийся рядом незаметный господин в котелке тотчас потребовал извозчика и с криком «Гони!» отправился следом за укатившей дамой.

А парень зашагал прочь.

* * *

Лиля подошла к зданию с классическим портиком.

На фронтоне красовался двуглавый орел. Сердце ее бешено колотилось. День с утра выдался нервный, хлопотливый. И вот как он заканчивался: сегодня ее ждет первое в жизни настоящее свидание! Воля позвал ее, он будет разговаривать с ней! Или не будет… А просто, как и она, станет слушать стихи. В любом случае отныне между ними установится близость.

…«Вы пишете мне, что я восхитительная, что я вызываю в вас смешение счастья и отчаянья одновременно»…

Странно, ею же написанные строки отзывались в ней жгучим отраженным желанием. Лиля вдруг представила себе эту близость. Ладони стали мокры от волнения. Захотелось сбежать. Она в нерешительности встала. Сделала глубокий вздох, зажмурилась.

Несколько секунд темноты, а потом – ощущение потока тепла и света, идущего от греко-римских колонн портика.

Лиля резко открыла глаза: на ступенях и между колоннами переговаривалось множество молодых людей, попадались и барышни. Лиля вытерла руки о юбку. И развернулась, готовая уйти.

– Морожино! Сливочно морожино! – внезапный голос торговца с ручной тележкой перекрыл гомон людских голосов, – Отличное клубничное морожино!

Лиля бросила взгляд на расписной ящик, и тут кто-то схватил ее за руку. Это был Воля.

– Хотите мороженого?

От неожиданности она кивнула. Воля подманил торговца.

– Вам на сколько? – поинтересовался мужик и открыл крышку ящика, – На три копейки? На пятачок? С вафлей?

Лиля пожала плечами. И тут же получила мороженое из медной луженой банки, утопленной во льду. Такой же розовый шарик на круглой вафле оказался в руках Воли. Он начал цеплять его лопаточкой из щепки. К расписному ящику подбежали новые пары, торговля пошла бойко.

– Что же вы?

Лиля спохватилась и тоже стала есть. Ее удивляло и радовало это новое ощущение мужской заботы. Мороженое? Боже мой! Она почему-то не чувствовала вкуса и прохлады, только горячую волну в груди.

Когда с розовыми шариками на румяной вафле было покончено, они двинулись к двенадцатиколонному входу. Проходя мимо великолепных статуй Геракла и Прозерпины, мимо барельефов с изображением Аполлона и Венеры, Лиля почувствовала, будто их точеные тела слегка наклонились к ней. Ей часто случалось подмечать мимические изменения лиц на картинах или дыхание статуй.

Прихрамывая, она поднялась по ступенькам за Волей. Воля теребил в руке билет. Вот контролер оборвал корешки, бросил в корзину. И тут кто-то крикнул:

– Волошин!

Добротные шинели с петлицами и вензелями всех училищ и институтов Петербурга, потертые шинелишки и унылые форменные платья из кошлота расступились. В проеме двери выросла массивная фигура и затмила все.

Волошин, многообещающе улыбаясь, поворачивая большую кудрявую голову то в одну сторону толпы, то в другую, прошел по вестибюлю. Он держал под мышкой несколько полотен в простых рамках. Следом прошли еще три молодых человека, причем, двое поддерживали третьего, который слегка запинался. За поэтами, пыхтя и отдуваясь, поспешал фотограф, взмокнув под тяжестью своего аппарата.

– Ты заметила? Вот у того – женские ботинки! – услышала Лиля.

Две девушки с косичками, явно – гимназистки, смотрели на поэтов во все глаза.

– Ничего странного. Они ведь только из Парижа, – весомо произнесла одна из них.

– Сегодня, девочки, вы позабавитесь по-взрослому! – покровительственно предрек студент в шинели с золотыми пуговицами, – Это вам не на санках кататься!

Поэты прошли.

И Лилю с Волей подхватила толпа: они пронеслись мимо похожих на абрикосовый конфитюр колонн вестибюля, мимо сверкающих глыб минералов, мимо скелетов древних животных. Этот круговорот не кончился и тогда, когда Лиля упала на скамью в большом зале института.

* * *

– Я – глаз, лишенный век. Я брошено на землю,
Чтоб этот мир дробить и отражать.
И образы скользят. Я чувствую, я внемлю,
Но не могу в себе их задержать…

Лиля растворялась в идущих потоком стихах: как это точно и полновесно сказано! Ей казалось, будто сквозь нее, как мистические вихри, проносились образы, рожденные воображением Максимилиана Волошина, и она всем существом откликалась на каждую строку.

Воля бросал на нее удивленные изучающие взгляды…

Вот вспыхнул свет магния: фотограф запечатлел Макса для вечности в самом выгодном ракурсе.

Уже там, в вестибюле, увидев богоподобного, широкоплечего, вихрастого Макса так близко, что ей почудился букет из запахов весеннего Парижа, «Норд-Экспресса» и типографской краски свежих книг, Лиля стала ощущать растущее беспокойство.

Воля, кажется, что-то говорил ей, а она, кажется, делала вид, что отвечает. Но ее не стало – с первых же строк, которые поэт необычно подвижным, меняющимся голосом извлекал из глубин своего сознания. Лиля по привычке прикрывала глаза – чтобы яснее проступила суть, а голос Макса звучал то с мальчишеской важностью, то со старческой мудростью. Его стихи гипнотизировали. Все в нем казалось грандиозным: и то, как он держится на сцене, и то, как отрешенно смотрит куда-то поверх голов, стоя на фоне простой ситцевой занавески…

– А что вы думаете о любви? – спросили из зала.

Волошин моментально стал другим, – будто приземлился на все лапы видавший виды уличный кот.

– А что вы подразумеваете под словом «любовь»?

Задавший вопрос стушевался. Из зала зазвучали разрозненные подсказки.

– Нравственная активность.

– Желание служить.

– Пережиток!

– Опьянение! – заявил юноша, сидящий в первом ряду между длинным денди и тем, что в пенсне.

Юноша почему-то не снял шляпы. Высказавшись, он вытянул ноги и подбородок.

Макс патетически развел руками.

– Опьянела, опьянела, закружилась голова, – пропел он, лукаво глядя на юношу, но потом стал серьезен, как заграничный профессор эротологии, – Все дело в том, что космическая, человеческая и животная первобытная природа едины. История макрокосма повторяется в микрокосме – в человеке. Когда-то пересеклись дух и материя, и возникло физическое тело, наполненное вечным творческим током энергии. Человек был божественным гермафродитом, с тех пор в нем все стремится к прежнему единству. Это мы и зовем любовью, Эросом. Все вы знаете, что на низших ступенях животной лестницы есть существа – эфемеры, у них нет даже рта и желудка, не то что…

По залу прокатился смешок.

– Господа. То, что мы на земном языке называем мужским и женским, – это лишь дальний отблеск мирового разделения вселенского пола. Тело вообще не имеет никакого значения. Все, что касается телесного – лишь усложняет и путает своей грубой материальностью. Объективно лишь то, что внутри нас. Внешний мир мы, как эфемеры, рождаем из себя и осязаем его пентаграммой наших чувств. Наш внутренний абсолютный человек ведет за собой наше зрение, слух, обоняние. Он один может все наше субъективное переплавить в объективное. Физическое тело вообще должно истратиться, эволюция пойти обратным путем – к своему космическому «я». И вихрь креста, знаменующего дух и материю как главный конфликт вселенной, закрутится в обратную сторону!

По мере того, как Макс увлекался темой, в зале сдержанно переговаривались.