Работа судебно-медицинского эксперта и криминалиста предполагает тесное взаимодействие, но Леночка с Левиным общались больше и чаще, чем это обусловливали их служебные обязанности, что давало некоторым досужим умам основания для предположений интимного свойства. Я этих предположений не разделял; на мой взгляд, это была дружба двух увлеченных профессионалов, которые нашли много общего и как специалисты, и как люди. Может быть, Левин отчасти видел в Леночке себя такого, каким был сам много лет назад: азартного, увлеченного и готового с ходу набросать несколько версий, объясняющих самые диковинные картины на местах преступлений. Жизненный опыт научил его сдержанности; наверное, это была горькая наука, основами которой стало отвечать только на заданные вопросы и излагать исключительно подтвержденные исследованиями факты, умалчивая о странностях и несостыковках. Леночка Смерть, напротив, молчать не умела, на сомнительные нюансы дела, могущие порушить стройную версию следствия, указывала с удовольствием, особенно если ее об этом не спрашивали; она была негативом Левина, его зеркальным двойником, и вместе они составляли дуэт, столь же по-своему гармоничный, сколь и эффективный.

А может, и было в их отношениях что-то личное, я не знаю. Никогда не умел этого замечать. Трудно ожидать проницательности в подобных вопросах от человека, невеста которого полгода встречалась с товароведом.

– Привет, Адамов! – Леночка махнула рукой и прищурилась. – Как доехал?

– Отлично. Есть свободные места в морозильнике?

– Здравствуйте, Витя, – отозвался Левин. – Не торопитесь, мы все там будем, и, уверяю вас, без опозданий к назначенному сроку. Давайте лучше тут посидим. Здесь тень и относительно свежий воздух.

Леночка подвинулась, и я уселся между ними; лавка качнулась на чуть скрипнувших цепях.

– Вот, Генрих Осипович, – начала Лена как-то нарочито громко, как если бы представляла дальнего родственника глуховатому деду, – Витя приехал поговорить с вами о деле Рубинчика.

Левин выпустил из трубки клуб дыма, которому позавидовал бы паровоз, подумал немного и монотонно заговорил:

– Следствие поставило перед экспертами ряд вопросов, на которые были даны ответы в рамках проведенного патологоанатомического исследования. Из них основные: причина и время смерти. Вкратце ответ таков: смерть наступила между 3.45 и 4.45 утра в результате травм, полученных от падения с высоты, в частности открытой черепно-мозговой травмы с фрагментарным раздроблением костей черепа и компрессионного перелома шейных позвонков, с первого по третий, с повреждением спинного мозга. Следующий вопрос: происхождение зафиксированных сопутствующих телесных повреждений. Ответ: множественные раны кистей рук, а также раны мягких тканей головы возникли в результате порезов о стекло и ударов о твердые поверхности, предположительно предметы мебели, находившиеся на месте происшествия.

– Помнишь, я сразу сказала, что Рубинчик в застекленный сервант несколько раз головой въехал, – встряла Леночка.

– Далее, – спокойно продолжил Генрих Осипович, – на вопрос о том, могли ли колото-резаные раны поверхности грудной клетки, живота и глазниц быть нанесены обнаруженным на месте происшествия и переданным для исследования кухонным ножом, экспертиза ответила однозначно утвердительно. Повреждений, нанесенных другим колющим или режущим предметом, на теле не выявлено. И последнее: мог ли потерпевший самостоятельно нанести себе упомянутые телесные повреждения? Ответ: да, мог. Характерные особенности ран, их глубина, угол нанесения позволяют предположить это с высокой степенью достоверности.

– Значит, самоубийство?

Генрих Осипович пожевал мундштук трубки, подумал и кивнул:

– Несомненно.

– Способ, я бы сказал, несколько экстравагантный.

Левин кивнул.

– Согласен, но мне приходилось видеть и не такое. Помню, в 1978-м топором себя зарубил человек: поднял над головой и несколько раз ударил по темени нижним заостренным краем лезвия, можете себе представить? Будто клювом долбил, пока не пробил череп. Или в 1980-м, как раз Олимпиада была, летом: самоубийство двумя ударами ножа в сердце. Звучит, как недобрый какой-то анекдот, но ведь было: при остановке сердца человек не умирает мгновенно, проходит от десяти до двадцати секунд, прежде чем мозг отключает сознание из-за недостатка притока крови, и еще несколько минут, пока изменения не станут необратимыми. Но картина в обоих случаях, как вы понимаете, на первый взгляд была однозначной: вот труп с множественными рублеными ранами черепа и окровавленный топор рядом, а вот пожалуйста, сидит в кресле, весь белый, рукоятка финки торчит из груди, и рядом еще одна проникающая рана в межреберье. А то, что мы на Кировском проспекте увидели, очень похоже на острое биполярное расстройство. В посмертной психиатрической экспертизе нам отказали, но, на мой дилетантский взгляд, там словно две личности боролись, причем одинаково обезумевшие: одна заставляла несчастного Рубинчика крушить голыми руками свое жилище и биться головой в шкафы и стены, а другая пыталась все это прекратить: сначала ножом заколоться – на груди очень характерные для неуверенных попыток самоубийства ранения, – потом, вероятно, достать через глаза до мозга, ну а потом просто выпрыгнуть из окна вперед головой.

– Боря никогда психопатом не был, – заметил я.

– Если человек находится в состоянии стресса или невроза, то спровоцировать острое психотическое состояние может любой раздражитель. Хотя бы даже и алкоголь, он же как раз выпивал тогда.

Левин замолчал, сопя трубкой. Повисла странная пауза. Не затем ведь они меня приглашали, чтобы послушать художественное чтение краткого содержания экспертизы? Я пожал плечами и спросил:

– Лена, а что у тебя?

– Ничего, что могло бы однозначно указывать на убийство. Кровь везде только Рубинчика. В квартире такой разгром, что выделить в нем какие-то посторонние включения довольно сложно. Отпечатков полно, в основном, конечно, покойного Бори, но и других тоже достаточно, что совершенно нормально: у него бывали гости, и кое-кто из них, кстати, оставил несколько женских волос разной длины и цвета, которые я нашла на полу у зеркала в спальне и в ванной. Дверная ручка захватана, но еще до моего приезда за нее кто только не брался. На стакане и бутылке с коньяком отпечатки пальцев только хозяина, никто больше к этим предметам не притрагивался. В общем, если бы мы понимали, что это убийство, можно было бы попробовать за что-нибудь зацепиться: все отпечатки проверить, волосы по всей квартире аккуратно собрать, чтобы сформировать банк улик, когда злодеев поймают. Но у нас однозначное заключение о характере повреждений и нет ничего, что так же однозначно свидетельствовало бы о присутствии в ту ночь посторонних. Ну… кроме нетронутого угла в комнате. И моей личной в этом глубокой уверенности.

– Есть новые свидетельские показания, – сообщил я и рассказал о разговоре со Львом Львовичем.

Леночка захлопала в ладоши и торжествующе закричала:

– Ага! Я же говорила!

– Ну, выводов экспертизы это же не отменяет, не так ли? – резонно заметил Левин. – Да и показания, как я понял, неоднозначные.

– Неоднозначные, – согласился я. – Свидетель сейчас у меня в управлении, фоторобот рисует, посмотрим, что получится. Для повторного представления к возбуждению дела об убийстве оснований это не даст, да я и не собираюсь второму отделу работы подкидывать – зафиксирую для себя и приложу к делу «вежливых людей», на всякий случай. Хотя все это странно.

– Очень странно, – согласился Генрих Осипович.

– Запутанная история, – добавила Леночка.

Они снова замолчали. Я ждал. Левин вздохнул и принялся раскуривать погасшую трубку. Леночка бросила на него быстрый взгляд. Он чуть заметно кивнул.

– Странности вообще в последнее время зачастили, – начала она.

– А мы можем их только фиксировать, – продолжил Левин, справившийся наконец с трубкой. – И отвечать на поставленные вопросы.

– Чернорабочие следственного дела, – вздохнула Леночка.

– И если что-то происходит совсем уж из ряда вон, нам остается только удивиться про себя, провести экспертизу согласно вопросам, которые задавали не мы, и спокойно жить дальше.

– Вас еще можно чем-то удивить, Генрих Осипович? – усомнился я.

– Редко, но можно. Вот, скажем, неделю назад, 8 августа, в среду. Ответственный работник Ленгорисполкома, товарищ Трусан. Руководитель выездной комиссии, между прочим, – это которая разрешения выдает на выезд за границу и занимается всем, что с этой темой связано.

– Молодой, тридцать пять лет всего. На должности хорошей и не женат, – добавила Леночка.

– А что с ним случилось? – спросил я.

– Сгорел на работе, – отозвалась Лена.

– В прямом смысле слова.

– Секретарша почувствовала, что жареным пахнет, зашла к нему в кабинет, а он на полу догорает, весь почерневший. Ковер насквозь прожжен и паркет обгорел.

– Меня там не было, на место другой эксперт выезжал, но тело сюда привезли на экспертизу. Труп весь обуглен, ожог даже не четвертой, а какой-то абсолютной степени, 100 % поверхности тела. Волос, понятно, нет, глаз тоже, малых выступающих частей тела – носа там… ну и другого – тоже нет. Сверху почерневшая, осыпающаяся углем корка, внутри все запеклось и свернулось, как в сгоревшей котлете по-киевски. Ребра при вскрытии хрустели и крошились. Мозг стал размером с теннисный мяч. В постановлении два вопроса: первый – причина смерти. Ну, я с чистой совестью фиксирую все повреждения, вызванные термическим воздействием, – коагуляцию белка, обугливание мягких тканей, прочее и прочее, и заключаю: ожоговый шок. Второй вопрос о происхождении ожога, а я думаю про себя, что ответить вряд ли получится, потому что товарищ Трусан не горел, он в один миг обуглился, весь разом. Пишу, что теоретически такой эффект мог бы дать удар электрическим током чрезвычайно высокого напряжения, причем воздействующим на всю поверхность тела одновременно. Тут даже об ожоговом шоке, если уж быть честным, говорить неуместно, потому что мозг умер мгновенно, еще до того, как испытал какой-либо шок. Ну что ж, зато всем все понятно: током ударило, с кем не бывает. Через два дня некролог в «Ленинградской правде» в пять строчек: трагически погиб в результате несчастного случая. Соболезнуем.

– А я как раз там была, – продолжила Леночка. – Подъезжаем на своем «рафике» к Ленгорисполкому, две милицейские машины стоят, сотрудники курят на улице, провожают меня взглядами. «Скорая помощь» рядом. Дежурный милиционер проводит до этажа. Коридор перекрыт, стоят уверенные в себе люди в костюмах, проверяют документы, пропускают меня и фотографа. Сами не представляются. У приемной еще двое, эти уже и фотографа не пропустили, только меня. Захожу в кабинет. Там еще двое в штатском, секретарша – пожилая такая тетка, бледная вся и перепуганная насмерть, дежурный судебно-медицинский эксперт – Надя Татарская, я ее знаю, и все. Кабинет хороший, большой, солидный, от порога до стола совещаний ковер постелен, посередине которого и лежит труп. Начинаю осмотр: никаких следов горения, ни копоти, ни бензиновых пятен, ни спичек, ничего. Чистота, порядок, часы тикают, тишина. Только жареным пахнет, похоже, как если бы на кухне котлеты сгорели, и еще такой характерный запах озона, как во время грозы. Пока работала, один из тех, что в костюме, в углу стоял, как изваяние, а второй мне за плечо постоянно заглядывал, смотрел, что я пишу. Спрашиваю, куда высылать протокол осмотра. Отвечают: согласно ведомственному подчинению, в данном случае следователю района, которого, к слову сказать, на место происшествия вовсе не допустили. Вот так.

– Какого числа это было, говорите? – уточнил я.

– Восьмого, – ответила Леночка. – А потом сразу на следующий день, девятого, да, Генрих Осипович?

Тот кивнул.

– Да. Капитонов Дальвин Платонович. Капитан дальнего плавания торгового флота. Да, вот такое имя.

– Красавец, моряк. Дальнобойщик соленых просторов, – вздохнула Леночка. – Наверное, очень горячего нрава был, вот кровь и закипела. Тоже в буквальном смысле.