И вот однажды вечером, в теплую ветреную погоду, я сел в машину и отправился в Ист-Эгг, к двум старым друзьям, которых я почти даже не знал. Они жили в доме, который оказался даже еще более изысканным, чем я ожидал; это был особняк в георгианском колониальном стиле, выдержанный в веселых красно-белых тонах, с видом на бухту. Газон начинался у пляжа и тянулся на четверть мили в сторону передней двери, затем, перепрыгнув через солнечные часы и выложенные кирпичом аллеи, а также пылающие разноцветьем сады и добежав, наконец, до дома, продолжал взбираться вверх по его стене уже в виде красивых виноградных лоз, будто по инерции от своего быстрого бега. Фасад был изрезан расположенными в ряд французскими окнами, пылающими в это время отраженным сиянием золота и открытыми настежь для теплого вечернего ветерка; на переднем крыльце, широко расставив ноги, стоял Том Бьюкенен в одежде для верховой езды.

Он изменился по сравнению с тем Томом, какого я знал в Нью-Хэйвене. Теперь передо мной стоял плотный мужчина тридцати лет с соломенного цвета волосами, немного выступающим подбородком и надменной манерой держать себя. Пара сверкающих высокомерных глаз прочно установила свое господство на его лице, придав ему агрессивный вид человека, постоянно наклоненного вперед. Даже женственный стиль его одежд не мог скрыть всей мощи его телосложения: ноги его, обутые в начищенные до блеска ботинки, распирали их так, что натягивались шнурки, и можно было видеть, как под тонким плащом играла огромная масса мышц, когда он двигал плечом. Это было тело, которое могло сдвигать горы; словом, варварски мощное тело.

Голос, каким он говорил – грубый, хриплый тенор, – усиливал впечатление человека раздражительного, которое он создавал своим внешним видом. В нем чувствовалась нотка патерналистского презрения, причем даже к тем, которые ему нравились, и в Нью-Хэйвене были те, которые его на дух не переносили.

«Не думайте, что мое слово всегда последнее, – казалось, говорил он, – только потому, что я сильнее и больше похож на мужчину, чем вы». Мы все были студентами старшего курса, и хотя мы никогда не были с ним близкими друзьями, у меня всегда было ощущение, что он относился ко мне положительно и хотел расположить меня к себе некоторым своим грубым, дерзким сожалением.

Несколько минут мы беседовали, стоя на залитом солнцем крыльце.

– Место у меня здесь замечательное, – сказал он, постоянно водя сверкающими глазами.

Развернув меня одной рукой, он провел широкой плоской ладонью вдоль открывающейся с крыльца великолепной панорамы, включив в нее утопающий в глубине итальянский сад, пол-акра темных колючих роз и моторную лодку с загнутым носом, которую волны били о причал.

– Это все принадлежало Демейну, нефтепромышленнику. – Затем он снова развернул меня, вежливо и резко. – Пошли в дом.

Мы прошли через прихожую с высоким потолком в некое пространство в ярко-розовых тонах, хрупко очерченное с обеих сторон и вписанное в ансамбль дома французскими окнами. Окна эти были приоткрыты и ослепительно белели на фоне ярко-зеленой травы, которая, казалось, пробралась даже немного внутрь дома. Морской ветер врывался в комнату, надувал шторы, будто бледные флаги, внутрь на одной стороне и наружу на другой, подбрасывал концы их к ступенчатому, похожему на свадебный торт матовому потолку и затем проносился над вишневым ковром, топорща на нем ворс и оставляя темный след, будто над морем.

Единственным совершенно неподвижным предметом в комнате был огромных размеров диван, на котором парили, как на привязанном аэростате, две молодые женщины. Обе они были в белом, и платья их играли мягкими складками и трепетали на них, будто они только что были занесены сюда ветром после короткого полета по дому. Я простоял, должно быть, какое-то совсем малое время, слушая это шуршание и щелканье штор, а также стон ветра за картиной на стене. Затем раздался стук: Том Бьюкенен закрыл окна во двор, и ветер, пойманный в ловушку, замер в комнате, и шторы, ковры и две молодые женщины медленно опустились на пол.

Та из них, которая моложе, была мне незнакома. Она сидела, вытянувшись во весь рост, на своем конце кресла-дивана совершенно неподвижно, подбородок ее был приподнят, будто она удерживала на нем что-то, что постоянно грозило упасть. Если она и увидела меня краем глаза, то не подала ни малейшего намека на это, и я почти растерялся от неожиданности, пробормотав какие-то слова извинения за то, что потревожил ее, войдя в комнату.

Вторая девушка, Дэйзи, сделала попытку встать: она наклонилась немного вперед с сознанием собственного достоинства на лице, затем засмеялась каким-то абсурдным, очаровательным мелким смехом, и я также засмеялся и прошел на середину комнаты.

– Я какая-то п-парализованная от счастья!

Она снова засмеялась, будто сказала что-то очень остроумное, и задержала на мгновение мою руку в своей, подняв глаза и глядя мне прямо в лицо, чем уверяла, что никого в мире она не хотела так сильно увидеть, как меня. Такова была ее особенная манера. Шепотом она сообщила мне, что фамилия той качающейся девушки – Бейкер. (Я слышал от других, что шепотом Дэйзи говорит только для того, чтобы заставить слушателя пригнуться к ней, что я считаю несправедливой критикой, которая, однако, не делает ее менее очаровательной).

Во всяком случае, губы мисс Бейкер зашевелились, она кивнула едва заметно в мою сторону и затем быстро запрокинула голову: «предмет», который она, качаясь, удерживала в равновесии, очевидно, покачнулся, вызвав у нее что-то вроде испуга. И снова что-то похожее на извинение слетело с моих губ. Почти всякое проявление полной самодостаточности вызывает у меня остолбенение.

Я оглянулся на свою кузину, которая начала задавать мне вопросы своим низким, вибрирующим голосом. Это был один из тех голосов, к которому ухо приковывается сразу и внимает, не отрываясь, до конца, будто каждая фраза представляет собой уникальное сочетание звуков, воспроизвести которое не удастся больше никогда. Лицо ее было печально и красиво, с яркими украшениями на нем, яркими глазами и яркими, страстными губами, однако в голосе ее было какое-то радостное возбуждение, почти незабываемое для мужчин, которым она нравилась, какая-то поющая убедительность; произносимое шепотом «Слушай!», уверяющее в том, что буквально сразу после уже рассказанного с ней еще происходили веселые и радостные события, и что в ближайший час будет еще рассказ о веселых и радостных событиях.

Я рассказал ей, что по пути на Восток я задержался на день в Чикаго и что с десяток человек передают ей через меня привет.

– Им меня не хватает? – в восторге воскликнула она.

– Пустой весь город. У всех машин левое заднее колесо покрашено в черный цвет в знак траура, а вдоль всей северной набережной постоянно воют сирены.

– Красота! Давай вернемся назад, Том. Завтра же! Потом она неожиданно добавила: – Ты должен увидеть девочку.

– Хотелось бы.

– Она сейчас спит. Ей три годика. – Неужели ты ее никогда не видел?

– Никогда!

– Ну, тогда тебе обязательно нужно ее увидеть. Она такая…

Том Бьюкенен, который все это время кружил по комнате, вдруг остановился и положил мне руку на плечо.

– Чем занимаешься, Ник?

– Продаю облигации.

– Чьи и кому?

Я сказал ему.

– Никогда не слыхал о таких, – заметил он резко.

Это меня задело.

– Еще услышишь! – кратко ответил я. – Услышишь, если только останешься на Востоке.

– О, на Востоке я, конечно же, останусь: можешь не беспокоиться, – сказал он, посмотрев на Дэйзи и потом снова на меня, будто его тревожило что-то еще. – Я был бы полным идиотом, если бы выбрал для жизни любое другое место.

В этот момент мисс Бейкер произнесла «Точно!» настолько неожиданно, что я вздрогнул: это было первое слово, которое она произнесла с тех пор, как я вошел в комнату. Очевидно, это удивило ее саму не меньше, чем меня, так как она зевнула и, сделав несколько быстрых, ловких движений, оказалась в вертикальном положении посередине комнаты.

– У меня все уже онемело, – пожаловалась она. – Я пролежала на этом диване целую вечность.

– На меня даже не смотри, – отпарировала Дэйзи. – Я весь вечер пытаюсь вытащить тебя в Нью-Йорк.

– Нет, спасибо! – сказала мисс Бэйкер в сторону четырех коктейлей, только что внесенных в комнату из буфетной. – У меня сейчас сплошные тренировки.

Том посмотрел на нее с недоверием.

– О, да, конечно! Он опрокинул в себя коктейль, будто в стакане его было с каплю. – Как ты вообще добиваешься каких-то успехов с такими «тренировками», для меня загадка.

Я посмотрел на мисс Бейкер, гадая, в чем именно она «добивается успехов». Вид ее мне понравился. Это была стройная девушка с небольшой грудью, прямой осанкой, которую она еще больше подчеркивала, отводя плечи назад, как молодой кадет. Ее серые, прищуренные от солнца глаза тоже смотрели на меня с вежливым взаимным любопытством с бледного, очаровательного, недовольного лица. Мне вдруг пришла в голову мысль, что или ее, или ее фотографию я уже видел где-то раньше.

– Вы ведь живете в Уэст-Эгге, – заметила она презрительно. – Я кое-кого там знаю.

– Я не знаю там ни…

– Но вы не можете не знать Гэтсби.

– Гэтсби? – переспросила Дэйзи. – Какого Гэтсби?

Прежде, чем я успел ответить, что это был мой сосед, объявили обед; властно взяв меня под руку своей мускулистой рукой, Том Бьюкенен повел меня из комнаты, будто передвигал шашку из одной клетки на другую.

Стройной, томной походкой, едва касаясь руками бедер, две молодые женщины вышли, предваряя нас, на веранду, выдержанную в розовых тонах, из которой открывался вид на закат; там стоял стол, на котором мерцали огоньки четырех свечей на затихающем ветру.

– Зачем свечи??? – запротестовала Дэйзи, нахмурившись, и пальцами выдернула их. – Еще две недели, и наступит самый длинный день в году. – сказав это, она обвела нас всех сияющим взглядом. – А вы всегда ожидаете наступления самого длинного дня в году, а потом пропускаете его? Я вот всегда ожидаю самого длинного дня в году, а потом забываю и пропускаю его.

– Нам нужно что-то запланировать на этот день, – зевнув, сказала мисс Бейкер, садясь за стол так, будто ложилась в постель.

– Прекрасно! – сказала Дэйзи. – И что мы запланируем? Она повернулась ко мне беспомощно: – А что обычно планируют люди?

Прежде, чем я смог ответить, она с ужасом в глазах уже рассматривала свой мизинец.

– Смотрите! – жалобно сказала она, – Он до сих пор у меня болит.

Мы все посмотрели на ее палец: его костяшка была иссине-черная.

– Это все ты, Том, – сказала она осуждающе. – Я знаю, ты не хотел, но ты сделал это. Это мне расплата за то, что я вышла замуж за зверя, а не человека, за огромного, здоровенного сундука…

– Я не терплю это слово «сундук», – прервал Том сердито, – даже сказанное в шутку.

– Сундук! – настаивала Дэйзи.

Иногда они с мисс Бейкер говорили одновременно, ненавязчиво, ведя шутливую, легкомысленную беседу, которая никогда не превращалась в пустую болтовню и была такой же холодной, как и их белые платья и отчужденный взгляд, выдававший отсутствие всякого желания говорить. Они присутствовали среди нас и были благосклонны к нам с Томом, лишь из вежливости делая усилие над собой, чтобы казаться веселыми, шутить или реагировать на шутки. Они знали, что скоро этот обед закончится, а немного позже и этот вечер также закончится и будет легко забыт. Совсем не так было на Западе, где вечер убивали торопливо час за часом, пока он не подходил к концу, в постоянном разочаровании от того, что он затягивается, или же в нервном страхе от переживания самого этого момента.

– Ты заставляешь меня чувствовать себя нецивилизованным, Дэйзи, – признался я после второго бокала отдающего пробкой, но весьма неплохого бордо. – Разве ты не можешь поговорить об урожае, например, или еще о чем-то?

Я не имел в виду ничего особенного под этим замечанием, но оно было воспринято совершенно неожиданным для меня образом.

– Цивилизация сейчас трещит по всем швам, – вдруг воскликнул Том с напором. – Я стал страшным пессимистом относительно того, куда все идет. Ты читал «Подъем «цветных» империй» этого молодца Годдарда?

– Н-нет, – ответил я, весьма удивленный его тоном.

– Прекрасная книга! Ее должен прочитать каждый. Ее главная мысль в том, что если мы не будем бдительными, белая раса будет… будет полностью подчинена. Это все научные выводы; они доказаны.