Всех беременных обязали носить маски и одноразовые перчатки в общественных местах еще в начале ноября. Ученые по телевизору все высказывали предположения, но так и не могли понять, как происходит заражение. Воздушно-капельный путь не исключался. В том, что началась эпидемия, сомнений уже не было. В Москве выживших детей было меньше процента. Европейская часть страны пока отставала от столицы: в разных городах процент выживших был от десяти до шестидесяти. У нас в Волгограде умирало примерно половина детей. Привезенного из-за границы сурфактанта не хватало. Ходили слухи про неофициальное постановление колоть его тем, кто дышал самостоятельно хотя бы десять минут. Таких были единицы. Но уколы поддерживали их лишь в первые сутки. Дети все равно умирали. Эпидемия распространялась и дальше, за Урал, но там пока все было не так страшно. Однако уже не было ни одного города в стране, от Калининграда до Владивостока, где не умирали бы дети. В попытке избежать распространения болезни на прошлой неделе всем беременным женщинам запретили покидать страну. Перед пересечением границы для исключения тех, кто на ранних сроках, всех девушек и женщин от двенадцати до пятидесяти пяти лет заставляли сдавать экспресс-тест на беременность. Наши соседи из СНГ заявляли, что у них эпидемии нет, хотя случаев внезапной младенческой смерти и у них стало больше, чем в статистике за прошлые годы.

Отчаяние на лице не скрыть медицинской маской. Оно в глазах. Вот коридор с кабинетами гинекологов, выкрашенный голубой краской. Вот девушки на стульях и скамейках, ожидающие вызова к врачу. Они разные. Все. И отличие не только в сроках беременности. Чем больше живот, тем больше страха и боли в глазах. Вот две молоденькие девочки, беременность которых еще не так заметна, тихо шепчутся. Мне неслышно их разговор, но я разбираю отдельные слова: «по телевизору сказали», «ищут лекарство», «выживает один из сотни». А вот мама с большим животом пытается развлечь своего старшего ребенка трех лет. Видимо, его не с кем было оставить дома. Мальчик прыгает по коридору вместе с красной маленькой машинкой. Ему скучно, он хочет на детскую площадку или идти смотреть дома мультики. А его мать с отчаянием в глазах гладит живот. Видимо, малыш толкается. И чем сильнее толчок, тем больше она ощущает, что ребенок внутри нее жив. Жив, пока он в ней. Но ей страшно, что ему не прыгать уже с машинкой по коридору. Роды скоро, и она не верит, что попадет в маленький процент тех, кто уйдет из роддома, держа на руках живого малыша, а не свидетельство о смерти.

Моя очередь. Иду в кабинет, смущенно здороваюсь. За столом сидит наш участковый гинеколог. Та же самая, что и двенадцать лет назад, когда я была беременна Алиной. Только выглядит она старше. Ей должно быть уже хорошо за пятьдесят. Теперь у нее короткая стрижка и покрашенные прядками волосы. Цвет какой-то неестественный, видимо, пытается скрыть седину. Я боялась ее в свои двадцать три. Чувствовала себя двоечницей перед лицом строгой учительницы. Вот и теперь. Она спросила:

– С чем пришли?

Я промямлила в ответ:

– Беременность, десять недель.

– Будете рожать?

– Да, – неуверенно сказала я.

В этот момент на ее лице отразилась злость, как будто долго копившаяся и только сейчас нашедшая выход. В руке была ручка, которую она нервно вертела. Услышав мой ответ, она вдруг отшвырнула ее и чуть ли не закричала:

– Да неужели вы не видите, что творится? У вас есть уже дети?

– Да, дочери 11 лет.

– Так зачем? – еще громче спросила она. – Сделайте аборт, пока срок маленький. Хоть хоронить не придется!

– Почему вы так со мной разговариваете? – теперь злиться начала я. – Это мой ребенок, и я никакой аборт делать не хочу. Все еще может измениться. Найдут лекарство…

Врач посмотрела на меня с жалостью и громко вздохнула.

– Извините. Это ваше дело, конечно, – она сделала паузу и посмотрела в сторону окна, стараясь не встречаться со мной взглядом. – У моей дочери на днях ребенок умер, – добавила она после секундной паузы. – Она сама не своя. Вчера похоронили. Прожил всего пару часов.

– Вы меня простите, – тихо сказала я. – Я очень сочувствую.

Врач откинулась на спинку стула и посмотрела в потолок. В глазах застыли слезы. Впервые видела ее такой неуверенной в себе. Двенадцать лет назад она мне казалось просто железной. Никаких эмоций. Все четко и по плану. А теперь.

– Вы третья за сегодня, кто пришел вставать на учет, – сказала она, все так же глядя в потолок. – И все верят. Вы просто не видели. Не знаете, что это такое, когда еще несколько часов назад ребенок ворочается в животе, а потом ты смотришь на холодный труп. Маленький, крошечный. Моя дочь тоже верила до последнего. Она сейчас на успокоительных. Видеть ее не могу в таком состоянии.

– Я очень сочувствую, – только и смогла повторить я. Врач собралась с силами и вновь посмотрела на меня. На этот раз уже спокойнее.

– Не имею права вам навязывать свое мнение. Но стоит ли так рисковать? Тем более что у вас уже есть ребенок.

– Я так долго пыталась забеременеть во второй раз, – я стала оправдываться. – Мне не верится, что если все получилось, то только для того, чтобы потом стало еще хуже. Должно же что-то поменяться, – с надеждой посмотрела я на врача.

– На это все надеются. Но видеть, что сейчас в роддомах – это страшно. Никогда такого не было, – покачала она головой. – Даже во время войны, мне бабушка рассказывала. Дети появлялись под обстрелами и выживали. А тут.

– Неужели нет никаких предположений, отчего это возникло?

– Нет. Как будто какой-то яд проникает в организм матери и через плаценту не дает легким выделять это вещество – сурфактант. На узи до последнего все в норме. А потом просто не срабатывает то, что предусмотрено природой. Как выключатель. Ребенок появился на свет, а дыхание не включилось. Или включилось, но энергии не хватило, и оно выключилось вновь. Только вместо лампочки живой малыш.

Мне было так страшно от ее слов, даже мелькнула мысль: может, она права? Сделать сейчас аборт, и все будет легко, безболезненно, и весь этот кошмар не будет касаться меня. Но в голове сразу всплыло: «Аборт – это убийство, это страшный грех, после которого душе уже не спастись». Мне так говорила мать, выросшая в семье священника. Дедушка много лет служил церкви. Сейчас ему было восемьдесят четыре. Лишь три года назад он оставил свое призвание. Он уже с трудом ходил, но голова до сих пор была ясная. Я поняла, что хочу увидеть его и поговорить. Мне нужен был совет.

– Ну так что? Будем заполнять карту по беременности? – спросила гинеколог.

– Да, будем, – я решила, что до двенадцати недель, когда можно сделать аборт, у меня еще есть время. В голове мелькнуло: «Аборт – слово на замену «убийству».

* * *

Вечером я рассказала мужу про свой разговор с гинекологом. Олег спросил:

– Ты уверена, что не стоит послушать ее совета?

Он старался говорить очень мягко, но внутри у меня будто что-то взорвалось. Словно этот вопрос стал последней каплей, после которой емкость с болью и страхами, стоявшая на краю, вдруг перевернулась и выплеснулась. Я кричала на Олега, говорила, что он никогда не хотел этого ребенка. Что для него это лишняя обуза. Что он не понимает, что это уже живой человек, у которого есть душа, и что аборт – это убийство. Что он хочет сделать убийцей меня, лишь бы ему было легче. И что я, вообще, жалею, что у моего ребенка будет такой отец. В ответ он тоже начал кричать, говоря, что я не думаю о последствиях, все воспринимаю в штыки и что он не хочет оставшиеся семь месяцев терпеть мои истерики, потому что я постоянно буду на нервах из-за происходящего. Олег, вообще, был очень вспыльчив. Еще в первые годы брака мы часто доводили друг друга оскорблениями, но за ссорой всегда следовало жаркое примирение в постели. Лишь с возрастом мы стали спокойнее. Ссоры стали реже, как, впрочем, и секс. Мы были больше родителями, чем мужем и женой. И сейчас Олег говорил, точнее, кричал о том, что он-то думает о нашей семье, в отличие от меня.

– Мама, ты что, беременна? – Мы обернулись одновременно. В дверях кухни стояла Алина. Моя девочка с каштановыми кудряшками и карими глазами, так похожая на отца. На ее лице было написано непонимание.

– Я думала, ты у себя в комнате, – только и смогла сказать я. Я была совершенно не готова сейчас разговаривать с ней на тему своей беременности.

– Вы орали так, что всем соседям слышно, – Алина тяжело дышала и смотрела на меня. – Так ты действительно беременна? – произнесла она уже громче.

– Да, – кивнула я. – Я хотела тебе по-другому об этом рассказать.

– Мама, но что будет? Ведь во всех новостях говорят, что дети умирают. Зачем вам это надо?

Олег стоял и смотрел на меня. Никакой поддержки от него не было. Его взгляд как бы говорил: «Вот и я тебя об этом же спрашиваю, ну что, отвечай».

– Ты же знаешь, мы хотели, чтобы у тебя был братик или сестренка…

– Но зачем? В таком возрасте? Чтоб я ему за няньку была? – Алина повышала голос. У нее сейчас был сложный возраст: истерики и хлопанье дверьми регулярно появлялись в нашей жизни.

– Почему ты так говоришь? – мягко сказала я и подошла к ней, чтобы обнять. – Ты же знаешь, как я люблю тебя.

Алина оттолкнула меня.

– Зачем тебе это нужно? У Димки вот мать тоже беременна, только и разговоров в классе, какие они идиоты, что сейчас собрались второго рожать. И меня все так же обсуждать теперь будут?

– При чем здесь это? – я опять стала заводиться.

– Вы о ком-то, кроме себя, думаете? Зачем вам второй ребенок?

Олег, наконец, вмешался:

– Алина, прекрати так разговаривать с матерью.

– Да вам плевать на меня!

– А тебе на нас нет? – закричала я. – Кто ты такая, чтобы я перед тобой оправдывалась? – я не смогла сдержать злость.

– Я, вообще-то, твоя дочь. И я жива еще. Пока. А если это все заразно? Зачем это? Зачем? – кричала она, на лице заблестели слезы.

– Алина, иди в свою комнату, – произнес Олег. – Вам обеим нужно успокоиться.

Алина взглянула на меня с ненавистью и выбежала из кухни.

– Ну что, довольна? – Олег посмотрел на меня с плохо скрываемой злостью.

Мне ужасно хотелось что-нибудь бросить в него. Чтобы оно полетело и разбилось: кувшин с водой или хотя бы чашку. Иначе бы я просто взорвалась. Я знала, что нельзя, что есть предел, который просто так, без последствий, не перейти. Поэтому под руку попалась упаковка бумажных полотенец. Я швырнула ее в Олега и убежала в ванную. Закрыла дверь, открыла кран и начала рыдать. Минут через пятнадцать он все же постучал и спросил, все ли в порядке. Я ответила: «Уйди». Он ушел. Я посмотрела на себя в зеркало. Мои темные кудрявые волосы спутались, стали похожи на старую мочалку. Лицо было красным и опухшим, глаза напоминали щелочки. Из зеркала на меня смотрела какая-то сорокалетняя алкоголичка, но никак не я – примерная жена и мать.

Месяц третий. Декабрь

Мы собирались ехать на день рождения к моей тетке Просе в Волжский. Не могу сказать, что мы сильно общались, но такие сборы были какой-то традицией, шедшей еще с советских времен. Помню, в детстве меня смешило ее имя. Надо же – Прасковья, Прося. Хорошо хоть не сокращали до Параши, ведь был и такой вариант когда-то. Намучилась она, наверное, в школе. Я всегда думала, что назову дочку как-нибудь красиво. Мама очень возражала против имени Алина – его не было в святцах, но мы с Олегом настояли на своем. Крестить пришлось как Елену.