Все вернулось на круги своя. Возможно, это был момент, когда я могла бы что-то изменить. Наладить контакт с дочерью. Но сейчас, вспоминая тот случай, я все еще не знаю, как должна была бы себя повести, чтобы предотвратить то, что произошло потом. Я до сих пор помню то объятие, ее беззащитность, ее любовь ко мне. Почему потом я все продолжала давить на нее? Почему не попыталась стать ей подругой, в которой она отчаянно нуждалась? Я говорю себе, что у меня не было на это сил. Хотя сейчас понимаю, что тратить всю энергию нужно было именно на Алину.

Месяц шестой. Март

Впервые за долгое время я ехала на работу. Не хватало подписи на каких-то документах для оформления больничного по беременности. Город казался вымершим. Я села в трамвай в маске и в перчатках, полностью закутанная в одежду. Кондуктор-мужчина с удивлением посмотрел на меня. Женщины больше не работали в общественных местах и транспорте. В магазинах на кассах и в наушниках в колл-центрах сидели мужчины. Тем, кто не мог, как я, работать удаленно, обязали выплачивать пособия. Но платили их далеко не все. В большинстве своем женщины, работавшие не в крупных белых компаниях и не в бюджетных организациях, оказались в безоплатных отпусках и фактически без средств к существованию. Матери-одиночки и просто незамужние пытались устраивать митинги, но вместо этого попадали в полицию. Передвигаться по городу за пределами пары кварталов и ближайшего магазина можно было, лишь оформив пропуск с указанием причины выхода из дома, что я и сделала.

Когда я зашла в офисное здание, где располагалась редакция, избежать косых взглядов не удалось. Даже под свободной осенней курткой мой живот был вполне заметен. Знакомые здоровались со мной и глядели на меня с какой-то смесью жалости и отвращения. Казалось, я пройду сейчас мимо них, а они за спиной будут крутить пальцем у виска, считая меня сумасшедшей. Наверно, такой я и была. Шла двадцать вторая неделя. И муж, и мой начальник, видимо, до последнего надеялись, что я сделаю аборт. Но я сказала: «нет».

Путь в кабинет главного редактора проходил через опен-спейс. Когда я зашла туда, примерно три четверти рабочих столов были пусты. Это неудивительно: у нас работали в основном женщины. Сейчас они сидели за своими компьютерами дома. Коллеги мужского пола поприветствовали меня. Те, с кем я общалась больше, начали расспрашивать, как я, как справляюсь дома, как муж и дочка. Не спрашивали только о моем животе. Хотели, но молчали. Или не хотели. Я вежливо отвечала дежурными фразами.

– Вы беременны? – вдруг раздался голос за спиной, когда я уже собиралась зайти в кабинет к главному редактору. Я обернулась. В паре метров от меня стоял тот самый программист, жена которого была беременна, когда началась эпидемия. Он всегда был неразговорчивым парнем, и поэтому сейчас все сидевшие в комнате буквально уставились на него. Я до сих пор помню этот взгляд. Сколько же боли было в нем. В руке он крепко сжимал одноразовый стаканчик с водой. Он буквально ломал его своими пальцами. Вода уже капала на пол.

– Да, – коротко сказала я и хотела снова повернуться к двери.

– Зачем? – вдруг закричал он. Стакан упал, вода растеклась по его ботинкам и по полу, но он не обратил на это внимания, смотря лишь на меня. – Зачем вы это делаете? Вы понимаете, что будет?

– Понимаю. Но обсуждать это не хочу.

– Нет, не понимаете! Не понимаете! – он подбежал ко мне и схватил меня за рукав. – Она тоже не понимала! Мы так хотели этого малыша, – он почти плакал. – Она до последнего верила, до последнего.

– Я понимаю вас. Но не хочу про это говорить, – уже громче сказала я. Все коллеги молча продолжали наблюдать за нами.

– Ваня, отойди от нее, пожалуйста. – Дверь за моей спиной открылась. Там стоял наш главред Сергей Николаевич.

Иван, так звали программиста, взглянул на него и, будто опомнившись, отошел от меня.

– Извините, – тихо сказал он и вышел в коридор. Стаканчик так и остался лежать в луже. Главред заметил мой взгляд и сказал, глядя поверх меня (он был уже немолодым мужчиной высокого роста):

– Вытрите кто-нибудь, не нужно грязь разносить. Пойдем, – сказал он, уже обращаясь ко мне.

Мы вместе зашли в кабинет. Эта небольшая комнатушка, отделенная тонкими перегородками от основного опен-спейса, была мне хорошо знакома. Сколько раз я получала здесь задания, а также изредка нагоняи. На похвалу наш главред был весьма скуп.

– Присаживайся, – сказал он и протянул мне бумаги.

Я воспользовалась его приглашением и села на свободный стул, стоящий возле рабочего стола.

– Катя, – так звали нашу кадровичку, – прислала бумаги, которые тебе надо подписать.

Я взяла ручку и стала их быстро просматривать. Это был какой-то новый пакет документов, который обязаны были подписывать беременные. Катя заранее предупредила меня про него. По сути, я подтверждала свое намерение уйти в отпуск по беременности, и работодатель снимал с себя всю ответственность за мою дальнейшую судьбу. Отпуск теперь начинался раньше – уже в двадцать две недели, то есть со следующего понедельника. Я расписалась везде, где было нужно. И подняла взгляд на главреда. Он внимательно смотрел на меня, будто пытаясь что-то понять для себя.

– Ты знаешь, что случилось с женой Вани? – вдруг спросил он.

– Догадываюсь, – тихо ответила я. – Они потеряли малыша?

– Нет, не только. Он потерял и жену, и ребенка.

– Как? – внутри что-то больно резануло. – При родах?

Главред покачал головой.

– Нет, после. Малыш у нее родился живым. Его сразу же забрали на обследование. Сделали укол сурфактанта. Ты знаешь, они таким образом пытаются спасти тех, кто родился живым, у кого есть шанс. Она не хотела его отдавать. Как только пришла в себя после родов, его жена пробралась в детское отделение и взяла ребенка. Ее пытались утихомирить, но она не отдавала малыша. Он умер у нее на руках. А после этого…

– Что после этого?

– Когда она поняла, что малыш умер, она вместе с ним подбежала к окну и выпрыгнула. Благо четвертый этаж. Она выжила, но с серьезными травмами, в том числе черепно-мозговыми. Сейчас лежит в больнице, это было две недели назад. Она как овощ, ни одной человеческой реакции. Даже не могут понять: это повреждение в мозге или психиатрия. Ей всего двадцать пять лет.

Мне было страшно от его слов. Я еле сдерживала слезы. Будто своими глазами я видела всю эту картину. И видела лицо Ивана, смотрящего на меня. «Я выдержу, Господи, я выдержу», – произнесла я про себя. А вслух сказала:

– Мне очень жаль, что так произошло.

– Это не единственный случай в городе. А уж по стране и подавно. Многие надеются на чудо, а в итоге мужья остаются без жен, старшие дети без матерей.

– Я не хочу про это говорить, пожалуйста, – тихо сказала я, понимая, к чему он клонит. Голова кружилась.

– Да, конечно, – сказал главред. – Моей дочери двадцать шесть, – вдруг добавил он. – Я рад, что она не успела забеременеть, как хотела. Я очень этому рад.

– Возможно, для нее это было правильно. Но не для меня, – слезы подступили к глазам. Я отвела взгляд. И лишь через несколько секунд тишины, справившись с эмоциями, вновь посмотрела на него. В его глазах тоже блестели слезы.

– Кто там хоть у тебя? – с подобием улыбки спросил он.

Я ответила:

– Мальчик.

Месяц седьмой. Апрель

В этом году весна пришла очень рано. Уже в начале апреля днем температура поднималась до двадцати градусов. Солнце так и манило выйти на улицу и прогуляться вдоль Волги, беззаботно поедая мороженое. Но вместо этого мы сидели дома. И я, и Алина. Ей было очень тяжело. Истерики происходили регулярно, раз в пару недель. С хлопаньем дверьми, разрыванием тетрадок и киданием предметов (чаще всего тапочек) в стену. Когда заканчивались уроки, она просто запиралась в комнате. Я слышала иногда, что она болтает с подружкой, жалуясь на жизнь. Про свои отношения с Никитой Алина больше не заговаривала. Я пыталась ее расспросить, но она говорила, что это меня не касается. Иногда дочь просто сидела на лоджии с открытым окном и смотрела вниз с четырнадцатого этажа. Я даже боялась к ней подойти. Ей слишком рано пришлось повзрослеть.

Иногда были хорошие дни. Я немного помогала ей с уроками, а потом мы вместе смотрели кино или играли в настольные игры. Обычно такие дни случались после ее истерик. Видимо, гнев выходил, и Алина, выплеснув злость, вновь становилась ребенком, которому из-за болезни приходится торчать дома в хорошую погоду. Главная обида, звучавшая в ее словах, заключалась в том, что она не понимает, в чем виновата. Почему она должна сидеть дома и страдать? И чаще всего ее злоба выливалась в сторону меня и малыша.

В такой же безрадостной обстановке прошел и ее день рождения. Алине исполнилось двенадцать. Мы заказали большой торт, чтобы хоть немного ее порадовать. Но все было бесполезно. Вместо этого она проплакала весь вечер, а сладкое есть отказалась. Олег пытался ее успокоить, но у него ничего не вышло. В последнее время и сам он смягчился. Он перестал игнорировать мое состояние и, как в первую беременность, клал руку мне на живот, когда мы ложились спать, пытаясь уловить шевеления. Олег как будто бы смирился. Единственное, что меня напрягало, так это его увлечение алкоголем. Он всегда был душой компании, который никогда не полезет за словом в карман. И выпить в кругу друзей или коллег мой муж очень любил. Но сейчас я нередко вечером, уйдя спать пораньше, а потом не сумев заснуть, возвращалась на кухню и видела его, сидящего в одиночестве с бутылкой виски или коньяка. Он не напивался до беспамятства. Просто говорил, что не может без этого уснуть. Я старалась не скандалить. Он вел себя спокойно и ничего похожего на запои у него не наблюдалось. Я решила, пока это никому не мешает, не давить на него. Ему было очень тяжело. А поговорить, я была уверена в этом, было не с кем. Его друзья даже не знали о моей беременности. Он никому не говорил. Они считали, что я сижу дома, как все обычные женщины.

В стране тем временем ничего не менялось. Живые дети больше не рождались. Лекарства найдено не было. В интернете все активнее расцветали теории заговора и призывы религиозных фанатиков. Государство старалось сдерживать недовольство за счет различных пособий женщинам и за счет серьезных наказаний для протестующих. Я старалась не смотреть телевизор, предпочитая проводить время за рисованием и чтением книг. Беременность протекала на удивление легко. Каждый раз, приходя в женскую консультацию, я слышала, что все в норме, что ребенок развивается без отклонений. В больнице приходилось бывать часто. Я постоянно сдавала какие-то анализы, делала узи и просто проходила осмотр.

В начале апреля я вновь пришла в консультацию. С утра нужно было делать глюкозо-толерантный тест, чтобы провериться на скрытый сахарный диабет. Анализ был жутко противный, так как тебе нужно было провести в больнице несколько часов, трижды сдавая при этом кровь. В первый раз натощак. Если сахар был в норме, то потом выпить глюкозу и с перерывом в час сдать еще две пробы. В то утро в начале апреля, на этот тест нас пришло двое. Кроме меня перед кабинетом сидела женщина лет тридцати пяти – сорока. Мы сдали первую пробу и ждали результатов. Я достала электронную книжку и хотела начать читать. Но женщине, видимо, нечем было себя занять, и она решила завести разговор.

– У вас тоже первый? – спросила она, глядя на мой живот.

– Нет, второй, – ответила я, откладывая книжку.

Она удивленно посмотрела на меня.

– Извините, я подумала, что раз вы решили оставить ребенка, у вас еще нет детей.

– А какое это имеет значение? – спросила я.

Она немного смутилась. Видимо, мой ответ показался ей грубым.

– Вы извините, – добавила я, увидев ее реакцию. – Просто меня часто об этом спрашивают. Надоело, если честно. Это мой второй ребенок, и он мне дорог не меньше первого. Поэтому я не стала делать аборт, если вы про это хотели спросить.

– Я не хотела вас обидеть. Просто смотрю, что мы с вами примерно одного возраста. Думала, что вы тоже долго ждали малыша, поэтому не смогли так с ним поступить.

– Я действительно долго его ждала. Давно уже хотела второго, – ответила я. – Но дело не в этом. Просто не могла бы сделать аборт. А у вас это первая беременность?