– Вышла б замуж за Хрущёва,
да боюся одного,
говорят, что вместо…
кукуруза у него!

– Не ори, дура! Тебя посодят и меня за недоносительство! – стращал Ефим.

– А мамка Хрущёва любит, – сказала как-то подросшая Валя бабушке. – Он ей два выходных дал.

– То в городе выходные-проходные, у нас-то всегда работа, – напомнила бабушка. – В моё-то время матеря на третий день опосля родов хлеба месили, да печь топили. А коли лето, в поле с дитём, потом им живот срывало, да золотник опускался!

– Где у них золотник?

– Кузовок, где дитя в животе.

– Бабушка, это называется матка, – поправляла образованная соседскими девчонками Валя.

– Да хоть матка, хоть батька! Все ко мне шли!

Лечиться к ней ходили со всех окрестных деревень. Сосед Ефим вернулся с войны доходягой, боролись с его чахоткой грамотные врачи в госпитале, да без толку. Таял на глазах так, что жена договорилась втихаря с колхозным плотником про гроб. Но бабушка Поля упрямо топила на печке берёзовые почки в свином несолёном сале и заставляла Ефима мазать это на хлеб. И ведь выправился!

По праздникам накрывали стол в горнице или у Ефима, шутили, смеялись, выпивали. И бабушка Поля после пары рюмок облепиховой настойки затягивала красивым низким голосом любимую песню:

Напилася я пьяна,
Не дойду я до дому…
Довела меня тропка дальняя
До вишнёвого сада.

Там кукушка кукует,
Моё сердце волнует.
Ты скажи-ка мне, расскажи-ка мне,
Где мой милый ночует…

Бабушка была высокая, статная, одевалась строго, но умела выглядеть нарядной. В праздники белый воротничок её блузки перекликался с седой косой, заколотой на затылке, а в будни коса пряталась под платком. Козу Белку бабушка, подсмеиваясь над Ефимом, перекрестила в Правду. И стоило ему зайти с политинформацией, демонстративно звала козу:

– Правда, Правда, Правда! Где ж ты, окаянная? Все-то коз на мясо порубали, а я за Правду Никитке налог плачу!

На самом деле козу она не зарубила, чтоб поить Валю козьим молоком. Ведь у бабушки Поли тоже не было никого, кроме внучки и её непутёвого отца. Кто на войне погиб, кто ушёл по болезни.

Валина мать так и не родила сыночку, беременела каждые полгода, но скидывала и скидывала, теряя уйму крови и сил. А через много лет Валя услышала, что работницы ткацких цехов и стюардессы из-за вибрации рабочего помещения страдают невынашиваемостью. О том, что к этому добавлялись побои отца, она не задумывалась.

Отдельную квартиру дали, когда Валя училась в седьмом классе. Мать была броская, красивая, фигуристая, и маленький жирный чиновник из городского начальства не давал ей проходу. Мать воспитали в деревенской строгости, но соседка, продавщица Клавка, давила ей на совесть.

Валя слышала, как Клавка хвастала, что достала матери для этого дела иностранный лифчик и трусы с кружавчиками, а потом стояла на стрёме в ответственные часы и минуты. И не прогадала.

Когда Валина семья выехала из Каменоломки в хрущёвку с двумя отдельными комнатами, Клавка прибрала освободившуюся комнату в бараке для свёкра и свекрови, потому что жить впятером в одной комнате было невыносимо, а на её прелести городское начальство не зарилось.

Отдельная квартира означала переход в другой слой общества, и мать тут же записалась в месткоме на холодильник и телевизор. Раньше их и ставить было некуда. А после этого деловито подала заявление в кассу взаимопомощи и подсчитала, что расплатится за несколько лет.

С холодильником началась царская жизнь, ведь раньше даже сливочное масло стояло в буфете в банке с подсоленной водой, а почти всё, что мать приносила из магазина, полагалось в тот же день съесть или выбросить. Не было смысла и вывешивать в холода еду за окно, потому что там умело орудовали вороны.

Бабы в цеху завистливо прозвали мать Галкой-подстилкой, хотя ни одна из них и сама бы не упустила такой возможности. Ведь квартиры от фабрики давали только родне начальства и сексоткам, стучавшим, кто, сколько ткани вынес с фабрики.

Все выносили примерно одинаково, но задабривали сексоток гостинчиками, хотя только слепой не видел, во что одеты, на чём спят и чем занавешивают окна работницы ткацкой фабрики, как, впрочем, и их родня по всему Советскому Союзу.

Мать, как все, выносила с работы под платьем и ткань, и нитки, чтобы создавать из них дома прекрасные параллельные миры. В этих мирах овечки паслись возле причудливых замков, медведи встречали утро в сосновом бору, а счастливые девушки танцевали на Красной площади в юбках солнце-клеш.

– Золотые руки! – ахали соседки.

А Валин прекрасный параллельный мир находился в деревне Берёзовая Роща, где бабушка Поля копалась в огороде, крутилась у печки, принимала больных или бродила с Валей по лесу, собирая грибы и целебные травы.

Берёзовая Роща была неперспективной деревней – сельпо, колхозная контора и школа находились в перспективной деревне в пяти километрах. Там в клубе крутили кино, устраивали танцы, а в побелённой комнате сельсовета посреди стеклянных шкафов сидел фельдшер в очках.

Но его вызывали, только если телилась корова, а у ветеринара запой, лечиться всё равно ходили к бабушке Поле.

– Потому ко мне ходют, что в Берёзовой Роще вся сила, – объясняла бабушка Поля. – Как листики на берёзе распустются, собирай серёжки. Две трети серёжек на одну треть водки, да на две недели в погреб. Через тряпочку цедишь и по чайной ложке три раза в день до еды – сердце вылечишь! А когда желтуха или тоска, суши листочки, как распустились. По две чайные ложечки кипятком завариваешь и кажный день полтора месяца подряд! А коли суставы пухлые, набей листьями наволочку и на два часа туда руки-ноги. Но тока до половины лета, потом из листьев сила уходит… Берёза, что корыто, любую хворь отстирает.

– Откуда всё знаешь?

– Мне бабка рассказала, бабке её бабка, а ты внучке расскажешь. Раньше-то в Семик дома убирали берёзками, посыпали пол травою. Праздновали в роще у реки. Пирогов, куличиков напечём, мёду, квасу, варёных яиц в роще под берёзой сложим, ветки ей лентами заплетём, а потом две берёзки макушками свяжем!

– Зачем?

– А под связанными берёзками сила. Под ними через венки кумовались да целовались, говорили «здравствуй, кум, здравствуй, кума»! Хороводы водили, в горелки бегали. Венки на берёзу вешали, по ним на женихов гадали.

– А как на женихов гадали? – спрашивала Валя.

– В Троицын день смотрели венки, что на Семик на берёзе завили. Как венок высох, бросали в речку. Где пристанет, с той стороны и жених. Чей венок водою первый прибьёт, та первой замуж пойдёт. А потонет – то к смерти, – говорила бабушка Поля, прищурившись, и вокруг её синих глаз набегало кружево чудесных морщинок.

В восьмом классе Валя резко вытянулась, а фигура стала красивой, как у матери. Мальчишки из класса начали приставать, а взрослые парни нагло свистели вслед. Мать это беспокоило, и она наставляла:

– Запомни, доча, мужики – скоты! Блюди себя для мужа, не то всю жизнь будет попрекать, что порченая! Поедешь в Москву, ищи богатого, доброго, в очках, и чтоб бил не сильно. Примерно, как артист Баталов… Будет и мне заступник.

Но ситуация с «заступником», к сожалению, решилась раньше. Перед последней четвертью восьмого Валя побежала за контурными картами в домашнем платье и тапках к однокласснице Ленке, живущей через подъезд.

Открыл отец Ленки, местный участковый дядя Коля, безликий мужик шириной и высотой с полутораспальный матрас, одетый в майку и линялые треники.

– Заходи, – как всегда, сказал он бесцветным голосом.

Валя разула тапки и босиком пошла в большую комнату, где орал телевизор, и Ленка, видимо, не могла от него оторваться. Но ни Ленки, ни её матери там не было. Был только зашедший сзади дядя Коля, швырнувший Валю на разложенную софу, предупредив тем же бесцветным голосом:

– Заорёшь, убью!

Но она и так не могла орать, словно голос украли, и задыхалась под потной тушей, буквально размазывающей её по софе. Валя видела, как это бывает у матери с отцом, но от боли, бессилия и унижения не могла даже плакать, только искусала в кровь губы.

Мать сто раз предупреждала, но не предупреждала, что это может быть отец подруги. Да ещё и милиционер. И когда он отвалился, как пиявка, насосавшаяся крови, Валя спрыгнула с софы, хотя до этого казалось, что не может встать.

На жирной туше дяди Коли над спущенными трениками краснел причудливый шрам от вырезанного аппендицита. Девчонки показывали друг другу на физкультуре подобный шов, но у них была аккуратная полосочка. А у него – длинный шрам, причудливо загибающийся на конце. Валя уставилась на этот шрам, как загипнотизированная, и не могла сдвинуться с места.

– Что смотришь, подстилкина дочка? Понравилось? – бесцветно спросил дядя Коля.

От его слов Валя очнулась, подняла с пола и натянула трусики с застиранными узорчиками. Она была уничтожена и раздавлена каждой клеточкой тела и каждой частичкой души. Подумалось, что, видимо, хирург, вырезавший аппендицит, испытывал такое отвращение к этой туше, что никак не мог вынуть из неё нож.

И ей бы сейчас этот нож. Или любой другой. Она бы нашла силы! Но неожиданно для себя самой посмотрела на дядю Колю тяжёлым взглядом и произнесла:

– Теперь, если моего папашу на перевоспитанье не возьмёте, директору школы расскажу!

Дядя Коля мгновенно сел, натянул треники и закурил:

– Да кто тебе поверит?

– Директор со мной в милицию пойдёт, а я им нарисую, какой у вас шов на животе!

Дядя Коля словно протрезвел, хотя и до этого был трезвым, и Валя впервые увидела в его глазах хоть какую-то эмоцию. Он посмотрел растерянными глазами и зачем-то добавил:

– А Ленка с матерью… это… к тётке поехали…

Валя доплелась до дома на ватных ногах, несколько часов отмывала себя под душем и беззвучно плакала. Болело не только внизу живота, но всё тело. Она несколько раз постирала одежду, в которой была, и поняла, что не может остановиться, хочет продолжать её стирать и стирать до дыр.

Крови было немного, но трусы всё равно потихоньку выбросила. Жаловаться было некому, хотелось зарыться, закопаться под одеяло и больше никогда оттуда не вылезать. Сто раз прокрутила в голове, что, если бы не зашла в квартиру, а попросила позвать Ленку, ничего бы не было…

Но ведь она всегда заходила за Ленкой и сто раз слышала его бесцветное «Заходи!». Может, она виновата за мать, получившую квартиру и прозвище «Галка-подстилка»? Или не так одета? Но платье домашнее, не короткое, почти мешком, и она не красит глаза, как девчонки, которые уже обжимаются с парнями в кустах.

Совсем не хотелось жить, и она знала, как самоубийцы вешаются в заброшенных сараях на краю города, а потом их через полгода случайно находят. Но как же мать? А главное, бабушка Поля? Валя не понимала, что теперь делать с собой, но чувствовала, как её сжигает ненависть ко всем мужикам планеты, и она готова мстить.

Назавтра отец снова напился, начал драться, и Валя побежала в отделение милиции, а насильник дядя Коля как миленький приехал на мотоцикле с коляской. Они с напарником технично дали Валиному отцу в морду и забрали на ночь в отделение, приговаривая про моральный облик советского человека.

Мать рыдала и билась на такую несправедливость, порывалась вызволять мужа за взятку, но Валя сурово предупредила:

– Вытащишь его из милиции – повешусь!

Мать притихла и прошептала:

– Ну, вся в бабку характером!

Утром отец вернулся с разбухшим от побоев лицом и без переднего зуба. Ночь в милиции произвела на него глубокое впечатление.

– Я ж не вор, не убийца! – орал он неслушающимся разбитым ртом. – Я ж работяга!

– Прости меня, Володенька… – бросилась ему в ноги мать, словно была виновата.

– Ах ты, подстилка недобитая! Теперь под Кольку легла? – и он врезал матери изо всех оставшихся сил по лицу.