– Четыре птичьих души… Право… Да что тут по болотам-то да по лесам ноги ломать! Я на деревне дичину нашел… – продолжал купец. – Голубчики! Пивца по стаканчику?.. – предлагал он. – С устатку-то хорошо.

– Нет, спасибо. Мы еще не обедали. Мы обедать будем, – отвечал доктор.

– Да перед обедом-то кишочки прополоскать и чудесно.

Охотники прошли в охотничью избу. Их встретил старик-егерь Холоднов.

– А я уж вас заждался, ваша милость. И грибы, и яиц для яичницы вам заготовил. С добычей ли? Всего одну уточку порешили?

– Нет дичи… Никакой дичи нет… – отвечал охотник, одетый тирольским стрелком.

– Я ведь докладывал вашей милости, что у нас по понедельникам охотиться нельзя. По воскресеньям очень много народу наезжает по болотам и лесам шляться – ну, вся дичь и распугана. Вон вроде нашего купца охотничек приедет и пойдет по лесу бродить, так такой не только что дичь, а и медведей распугает. Жарить грибы и яичницу?

– Да, да… Да и сосиски мои сваришь. Также подашь мою ветчину.

Охотники начали раздеваться. Комната в избе была уставлена по стенам старыми мягкими диванами. На одном из диванов лежал вниз лицом плешивый человек в кожаной куртке и спал. При входе их он пробудился, сел на диван и, почесываясь и позевывая, смотрел на них заспанными глазами. Наконец он пришел в себя и произнес:

– Доброго здоровья… С охоты? Ну что, счастливо ли?

– Плохо… – отвечал доктор. – Нет дичи, совсем нет дичи. Птица словно вся вымерла. Вон одну утку подстрелили.

– Что одна утка! Обидно и домой-то везти. Нет, я сегодня много бы убил, я встал на заре, дичь попадалась, но удивительное несчастие. Вижу, что утки… подхожу к болоту – ястребы носятся. Ну, разумеется, утки сейчас врассыпную, в осоку прятаться. А в траве как же их стрелять? Да так раз пять. Хотел ястреба подстрелить – высоко. Ведь вниз-то, подлец, не спускается, а только с высоты уток пугает. Плюнул я и отправился в лес на тетеревей.

– Ну, и что же? Убили? – спросили в один голос охотники.

– Можете себе представить, убил! Но какое несчастие… Выпускаю заряд – тетерев валится. Иди и подбирай… Вдруг из кустов выскакивает лисица, хватает тетерева и бежит, – рассказывает плешивый человек.

Охотники переглядываются и недоверчиво смотрят на него.

– Да вы не шутите? – спрашивает наконец доктор.

– Зачем же я буду шутить? Необычайный случай, потрясающий случай. Я хочу даже корреспондировать об нем в охотничий журнал.

– Но ведь вы охотились с собакой?

– С собакой.

– Как же лисица собаки-то не испугалась? Ведь собака была тут же? – спросил охотник, одетый тирольским стрелком.

– Ну, вот подите же!

– Собака-то все-таки бросилась за лисицей?

– Бросилась. Но ведь у меня не гончая же собака. Разве она может за лисицей?.. Пробежала немного и назад…

– Странно, что лисица, слыша выстрел и чуя собаку, выскочила из кустов… Ведь это что-то невероятное.

– Ну, вот подите ж вы, сам знаю, что невероятное, но между тем это так. Я рассказываю егерю – и он не верит.

– Да и невозможно верить, – откликнулся егерь.

– Ты должен верить! Что мне перед тобой врать? Корысть какая, что ли!

– Позвольте, Роман Романыч…

– Молчи. Иду дальше – опять собака наводит на тетерева. Тут вот он, тут… Только бы стрелять. Взвожу курок, прицеливаюсь – вдруг шасть заяц…

– И заяц тетерева унес?

Плешивый человек счел за нужное обидеться.

– Послушайте… Зачем вы со мной так разговариваете? Я же ведь не лгун. Я очень хорошо понимаю, что заяц не может схватить тетерева, тем больше, что тетерев на дереве. Но заяц меня окончательно с панталыку сбил. Я растерялся. Не знаю, в тетерева стрелять или в зайца. Я остолбенел – ну а, разумеется, ни тетерев, ни заяц ждать выстрела не станут. Тетерев улетел, заяц убежал. А вот… вот как тетерев передо мной был… Мой бы был, потому не попасть в него нельзя. Малый ребенок попал бы. Также ежели бы я и в зайца стрелял, и заяц был бы мой. Ведь он почти у самых моих ног пробежал. А я растерялся. Да и спрошу я вас: кто бы мог тут не растеряться?

– И об этом случае будете корреспондировать в охотничью газету? – спросил доктор.

– Ну, об этом-то что же корреспондировать. Тут просто совпадение… Тетерев и заяц… Но я вас спрашиваю: кто бы не смутился?

– Случай удивительный…

– Именно удивительный. Курьез, совсем курьез. Но лисица… О лисице я непременно в охотничью газету письмо напишу. Ну, тут я рассердился, плюнул и вернулся в избу, – закончил плешивый человек. – Который теперь час?

– Да уж скоро три.

– Эк я спал-то. Ведь я часа два с половиной отмахал. О-хо-хо-хо.

Плешивый человек зевнул.

Егерь Холоднов внес шипящую яичницу на сковородке. Охотники стали присаживаться к столу. Доктор отвинчивал стаканчик у своей фляжки. Охотник, одетый тирольским стрелком, говорил егерю:

– Холоднов! Ты подай нам бутылку мадеры-то, которую я привез.

Петр Михайлыч

1

На дворе охотничьей сборной избы сидит егерь – старик в высоких заплатанных сапогах и с физиономиею николаевского солдата: подстриженные седые усы, слившиеся с бакенбардами, и пробритый когда-то, но заросший щетиной подбородок. На нем казакин, очень ветхий, и рыжая войлочная шапка, покрывшаяся местами слоем сала с приставшей к нему пылью. Он сидит на крылечке избы, пригнувшись к коленкам, положив на них локти, и покуривает трубку-носогрейку, беспрестанно сплевывая. Утро, часов семь. Перед ним стоит мужик в жилетке поверх рубахи и в замасленном картузе.

– Ты мне все-таки скажи, – говорит мужик егерю, – поедет он сегодня обратно на железную дорогу или не поедет. Я к тому спрашиваю, что у меня лошадь на лугу и, ежели поедет, то я должен ее ловить.

– Где же ехать, коли еще и не охотился! Зачем же тогда было приезжать к нам? – отвечал егерь. – Вот велел разбудить себя утречком, чтобы идти со мной на охоту, – третий раз его бужу, не встает и даже дерется. – Тс… И вчера, стало быть, не ходил?..

– Где ходить, коли без задних ног… Тут такое пиршество было, что упаси бог. Пришли семинаристы с погоста, пели кантаты, ну, и утрамбовался. Раков варили, грибы жарили, уха была. Мальчишка из кабака уж таскал, таскал пиво, да и устал таскать.

– Поповских детей поил?

– И поповских, и дьяконских, и дьячковских. Всех поил. Соседские мужики приходили, бабы – и им подносил.

Мужик с сожалением прищелкнул языком и сказал:

– Скажи на милость, а я и не знал. Вот незадача-то! Пришел бы я, так, пожалуй, и мне поднес бы…

– В лучшем виде поднес бы. Тут он чухонца поймал, который раков вез, купил у него раков и его напоил. Ребятишки, что грибы принесли, и те были пьяны.

– Оплошал я, оплошал. И который раз так. Я жерди лавочнику возил. И дернула меня нелегкая жерди возить! Ах ты, пропади он совсем! Да ведь кто ж его знал, что он загуляет! Я думал, что он на охоте, по лесу бродит.

– Ведь уж всегда он так.

– Да ведь два дня. Я думал, что он день отгулял да и на охоту.

– Осенью раз на порошу по зайцам приехал, так четыре дня гулял и все не мог остановиться. Так из избы и не выходил. Напьется – спать, проснется – опять пить. Баню тогда даже для него топили, чтоб хмель выпарить и с чистым сердцем за зайцами идти, а он в бане выпарился – пунш после бани стал пить, да так с чем приехал, с тем и уехал.

– Тс… То есть веришь, кляну себя, что я не знал, что он гуляет. А все жена. Поезжай, говорит, за жердями, лавочник жерди возит к себе на двор. И ты, Амфилотей Иринеич, с ним пил?

– Малость выпил, а так, чтобы настоящим манером – не удалось. Где же мне! Я с немцем-аптекарем в лес ходил, выводков ему указывал. Немец уж дорвался до охоты, так часов семь по лесу бродил, а когда мы вернулись в избу – все уже выпито было и Петр Михайлыч сидел и клевал носом. Совсем готов. «Разбуди, – говорит, – меня в пять часов, чтобы на охоту идти» – и свалился на лавку. Постель мы ему постлали, перетащили его – и вот спит до сих пор, – рассказывал егерь.

– И так-таки никаких остатков после него не осталось? – допытывался мужик.

– Полторы бутылки пива осталось – я выпил. Коньяку на донышке с полрюмки было – тоже выпил, а больше ничего.

– Так вечером, стало быть, он сегодня на железную дорогу поедет, к вечернему поезду, что ли?

– Да почем же мне-то знать! Ты знаешь его характер! Характер нравный. Купец богатый, загульный, так что ему! Вот пойти опять побудить его.

Егерь выбил из трубки золу, спрятал трубку в карман и поднялся со ступенек. На крыльцо вышла баба с ведром грязной воды и, услыша слова егеря, заговорила:

– Проснулся уж, ругается за стеной и самовар требует.

– Проснулся? Ну, вот и отлично.

Мужик двинулся на крыльцо.

– Куда ж ты лезешь! – остановил его егерь. – Надо ему еще умыться подать. Дожидайся своего термину. Умоется, за чай сядет – вот и позовем тебя.

– Понимаешь ты, у меня лошадь в ночном, и должен же…

– Ну и пусть будет в ночном.

– Амфилотей! – послышался из избы хриплый голос.

– Иду, иду, ваша милость, – откликнулся егерь и направился в избу.

Баба, выплеснув ведро грязной воды, стояла еще на крыльце.

– Второй день чертит и все еще не может отправиться на охоту, – рассказывала она, подмигнув мужику. – Вчера шесть гривен мне дал, дай бог ему здоровья.

– За что?

– А утенка у меня на огороде подстрелил. И утенок-то ледащий. Аграфена с красной смородиной пришла – ей тридцать копеек, а и смородины-то на гривенник.

Мужик слушал и с досады даже бросил шапку на землю, сняв ее с головы.

– И черт меня дернул с этими жердями возиться! Ведь и мне бы что-нибудь перепало. Он меня любит. Всегда Стакан да Стакан, так Стаканом и называет. И имени мне христианского нет, чтобы Степаном меня назвать.

– Дьяконскому сыну, пропойному-то, Антошке-то, за представление и песни жилетку свою подарил. Очень уж он его распотешил, – продолжала баба.

– Фу ты, пропасть! – махнул рукой мужик и с досады даже плюнул. – Ведь и мне перепало бы от него что-нибудь.

– В лучшем виде перепало бы. Ашотке двугривенный… «Глаза, – говорит, – у тебя шустрые, вот тебе двугривенный»… Ущипнул за щеку и дал. Ваське за грибы…

– Ах ты господи! – вздыхал мужик. – А все жена… «Вози, – говорит, – жерди».

– И девки были… Девкам на полтину пряников, на тридцать копеек орехов, а уж пива что! Ты знаешь ли, ведь он вчера два ящика пива споил всем.

– Ох, не рассказывай!

– Закусок разных в жестяных коробочках привез, шесть бутылок вина – и ничего этого не хватило. Яичницу я ему стряпала, уху варила, грибы жарила, раков кипятила. И боже мой, что у нас тут вчера было! Вот не знаю, чем сегодня обрадует. Утку ему сейчас буду жарить, что он вчера у меня убил.

– Анисья! Ставь самовар! – опять послышался в избе хриплый голос.

– Да уж поставлен, поставлен, – откликнулась баба. – Сейчас закипит. Подам.

Из избы выбежал мальчишка в красной рубахе, босой и без шапки.

– Куда ты, Ванюшка?

– К кабатчику! За ромом! Петр Михайлыч послал! – крикнул мальчишка, махнул в воздухе рублевой бумажкой и пустился бежать.

– Опять, стало быть, чудить будет, – улыбнулась баба, покачала головой и направилась в избу.

2

В избе, на старинном красного дерева диване с клеенчатым сиденьем и с деревянной спинкой, сидел приехавший из Петербурга охотник Петр Михайлыч. Это был плотный мужчина купеческой складки, с рыжеватой подстриженной бородкой на рябоватом лице, сильно опухшем от вчерашнего пьянства. Редкие и мокрые после умыванья волосы, только сейчас расчесанные, прилипли у него к вискам. Смотрел он на свет щурившись и покуривал папиросу. Перед ним пыхтел на столе самовар и стояла полубутылка простого кабацкого рома. Петр Михайлыч был в одном нижнем белье и в войлочных туфлях на босую ногу и говорил вертевшемуся перед ним егерю: