Когда они добрались почти до середины потока, там, где власть менгиров резко ослабевала, река вскипела, приподнялась, хаотическая магия пыталась захлестнуть пришельцев. Встала высокой волной, будто брызгами от водопада, бьющего снизу, наперекор силам гравитации. Усиливаясь с каждым мгновением, та перла на всадника, уже превосходя его ростом.

Каетан не подгонял коня. Он привстал в седле, отпустив повод, прошептал заклинание. Пальцы его выплетали сложные знаки боевых ката, двигаясь в беззвучном ритме, будто играя на невидимой арфе. А потом человек резко оборвал эту игру, поднял руки. Между его ладонями появилась светящаяся лента, которую он резко швырнул в сторону волны. Сверкающая полоса на лету сформировала петлю, та перерезала водяную гору, а потом захлестнулась на ней, словно на шее огромного монстра.

На миг все замерло, а река утихла. А потом волна распалась с громким плеском, в брызгах, заливая коня и всадника струями воды.

На другой берег они выехали мокрыми, но в безопасности. По крайней мере, на время.

Позади осталась Речь Посполитая, перед ними раскидывались дикие, почти безлюдные земли Зоны.

Он оставил позади далекую Польшу, мир стабильной географии, удерживаемой в неподвижности магией эльфов, мегалитами и церквями – гвоздями, прибивающими горизонт к основаниям мира. Теперь же он покидал и Западные Кресы^[3], пояс земли, шириной примерно километров в сто, что тянулся вдоль границы – куда едва-едва вернулась власть людей. Здесь ставили крепости, здесь геоманты стабилизировали географию, здесь почти каждый день велись битвы с тварями и силами, насылаемыми балрогами. Но все же это была уже Польша: возвращаемая с трудом и в постоянных стычках, но – Польша, земля людей и эльфов. Вокруг военных твердынь вырастали пригороды, вставали фермы и фабрики по переработке пищи, малые биоперегонные заводы, водные электростанции и ветряные мельницы. За армией шли гражданские: поляки, беженцы из Украины и Венгрии, русские и финны. Оседали здесь и немногочисленные беглецы с запада, которым удавалось выбраться из-под власти Черных.

И вот эту наполовину безопасную, все еще отравленную магией землю нынче и покинул Каетан. Он не впервые пересекал пограничную реку, чтобы открывать новую Европу, лежащую под властью балрогов. Он, Каетан Клобуцкий, королевский географ.

Он въезжал в Зону – пространства дикие и безлюдные, анойкумену^[4], прочесываемую разведчиками и контролируемую из космоса через ясенево-мифрильные спутники, но по большей части неописанную и неисследованную. Обитатели этих мест, кто сумел, годы назад сбежали на польскую сторону, а прочих балроги угнали на запад, в рабство. И теперь это была ничейная земля, которой лишь иногда проходили военные отряды: йегеров – на восток, людей и эльфов – на запад. Но было ясно, что какое-то время спустя именно за эти пустоши начнется очередная война, потому как тот, кто их захватит, получит кусок земли и базу для дальнейшей экспансии. Дальше на запад лежала зараженная балрогами Марка. А еще дальше – их царство, Геенна.

Порой пограничную реку Зоны пересекали отважные купцы и искатели довоенных сокровищ. Бывало, что в глубь неизведанной территории отправлялись монастырские и гуманитарные экспедиции. Разведка поддерживала контакты с немногочисленными живущими здесь людьми, у нее были свои укрытия и схроны с амуницией. В случае необходимости можно было обеспечить вылазку вертолетов и на двести километров в глубь этой территории.

Как оно и произошло однажды, более двадцати лет назад… Когда он потерял сестру и мать, но нашел отца. В тот проклятый и благословенный день, который принес ему свободу и лишил всего, что он знал.

Он въезжал в землю текучей географии и пространства. Туда, где дороги меняли направления, а взгорья выпирали в местах, где всего год назад лежали равнины. Реки здесь исчезали, а на месте лесов раскидывались озера. Карты, сделанные на основе смазанных спутниковых данных, менялись чуть ли не еженедельно, словно земля и покрывающий ее ковер растительности, человеческих селений и вод были текучей массой, постоянно меняющейся под воздействием геомантических сил.

Он исследовал эти изменения. Регистрировал. Порой ему даже казалось, что он понимает, как все это действует. Случалось, он пытался растолковывать это другим.

– Не понимаю, – сказала ему как-то Лучия, – как это возможно? Как география может меняться? Как город однажды может быть на этом месте, а на следующий день – в другом?

Они сидели в ее квартире, на кухне, за вечерним чаем. Обычно, когда ему случалось навещать Варшаву, ночевал он именно у тетки. Некогда он бывал в столице чаще.

– Это еще ничего, – отвечал он. – В марте через тот город течет река, а в июле – уже нет.

– Вот именно.

– Вот именно, – согласился он, посматривая на нее прищуренными глазами.

– Не делай так, – сказала она резко.

– Это как же?

– Не таращись на меня этим своим телячьим взглядом.

– Телята щурятся? Впервые слышу. Большинство телят, каких я знавал в своей жизни, обладали большими, черными, распахнутыми глазами – конечно, не считая тех, которых я знавал на тарелке, при помощи ножа и вилки.

– Не задавайся, паренек. Молодые человеческие телятки именно так и глядят – молодые самцы то есть. На старых коров, таких, как я, на самок то есть. Если так вот прищурятся, то лица женщин после сороковника становятся красивее. Не видны морщинки, редеющие волосенки превращаются в легкую дымку, а поскольку глаза твои слезятся, то и глаза женщин, за которыми наблюдаешь, начинают словно бы блестеть. Женщины после пятидесяти такого не любят. Таких взглядов то есть.

– Но тебе, тетя, еще нет пятидесяти.

– Но будет, увы. Так что?

– Что – так что?

– Эта география. Как она работает? Не понимаю. – Она поднялась с кресла, чтобы прикрутить радио.

– Тетя, ты понимаешь, как действует компьютер? Как он устроен, и что такое транзистор? Ты ведь пользуешься компьютером ежедневно.

– Хотела бы я ежедневно. Но в институте такая очередь в зал с терминалами, что мне удается туда пролезть в лучшем случае дважды в неделю. – Тетка имела привычку перескакивать с одного на другое, отступала от темы, вводила новые сюжеты, касалась личных проблем. Но ей, как правило, удавалось найти обратную тропку к главной теме, словно, даже произнося очередные фразы, она удерживала Тезееву нить беседы. Порой переходы бывали внезапны, и Каетану требовалось некоторое время, чтобы понять, о чем теперь у них идет речь. Как сейчас, например. – А ты, юноша, слишком-то не задавайся. Понятное дело, я, конечно, не понимаю, как работает транзистор, хотя и использую радио. Но я знаю, что кто-то знает, потому как он же его создал. А ты у нас – географ, а стало быть – специалист по географии. А потому я готова поспорить, что ты сумеешь мне объяснить, как оно действует. В смысле – подвижки местности, а не компьютеры.

– Это как плодовый кисель.

– Разверни метафору, юноша.

– Представь себе миску с густым киселем, в котором есть плоды. Структура упругая, но связная. Пока без движения, но… ложка уже торчит внутри. – Каетан сделал драматическую паузу.

– Ну и?

– Ты начинаешь его мешать. Очень медленно, осторожно. Масса движется, кусочки фруктов изменяют взаимное расположение, сближаются, удаляются, порой слипаются, порой ложка твоя разотрет один из кусочков так, что тот исчезнет или смешается с другим. Но сколь упорно бы ты ни мешала, получаешь тот самый кисель в той самой миске, вот только отдельные плоды теперь в других местах.

– А что с Германией и Францией?

– Если приблизительно, то границу создают Одер, Атлантика, Альпы и Пиренеи. Водоразделы, тектонические плиты, культуросферы. Балроги воткнули в эту миску свои магические пальцы и принялись мешать. Мы тоже приложились во время Великой Войны. Теперь уже поспокойней, но кисельные слои и фрукты продолжают потихоньку менять свое положение.

– А ты? – Теперь она для разнообразия поднялась, чтобы сделать музыку погромче. Радио чуть затрещало, но уступило стараниям. Из динамиков полилась мягкая старая мелодия и хриплый голос вокалиста, что пел о сне в долине. Как видно, Лучия нынче была настроена на тематику странствий, пусть бы даже и в такой олдскульной версии.

– А я – географ. Обладаю силой Ключа Перехода. Нахожу путь напрямик. Создаю лоции. Знаю, где нахожусь, даже если кисель перемещается. Умею читать местность. Есть вероятность, хотя это и не подтверждено, что я локально стабилизирую географию. Как если бы кисель ко мне не приставал.

Он поднялся, подошел к кухонному шкафчику, выдвинул ящик.

– Ну ладно, однако как это возможно, что река один раз протекает через город, а другой – нет. Ведь если один раз уничтожить плод в салатнице – второй раз ему взяться неоткуда.

– Тетя, не знаю. Кисель – это просто упрощенная аналогия. Так оно приблизительно действует. Ну, а сейчас… – пробормотал он, копаясь в плотно втиснутых в ящичек мешочках, коробочках и сверточках из шоколадной фольги.

– Такого я тоже не люблю.

– Э-э… чего, собственно? – Он выпрямился, улыбаясь, держа в руке бумажный кулек.

– Когда роешься в кухонных шкафчиках.

– Ну что ты, тетя. Я бы киселя съел. С фруктами.

Как помнилось, кисель был первоклассный. Малиновый.

Каетан любил вспоминать. Его экспедиции тянулись неделями. Случалось, что большую часть времени он не встречал людей. Потому разговаривал с лошадьми и восстанавливал в памяти беседы с близкими людьми. Порой болтал сам с собой. Но эта привычка всегда, когда он возвращался, исчезала. Будто в мозгу переключалось какое-то реле, приспосабливая работу разума – а в результате и язык с поведением – к новым условиям. Эти подсознательные направляющие разума прорезывались и раньше. Он уяснил их себе еще подростком. С отцом разговаривал совсем другим языком, чем с теткой, с которой не позволял себе никакой вульгарности. Но когда шел на тренировку, входил в раздевалку и встречал приятелей, моментально принимался ругаться как сапожник. Едва лишь заканчивал упражнения и покидал тренировочный зал, снова переключался на образ «культурный подросток».

Кстати сказать, это ведь забавное определение: «ругаться как сапожник». В селе у них был сапожник, одноногий лысый Ян Валюшевич, и от него Каетан ни разу не услышал ни единого непристойного слова. Даже когда йегеры сожгли скотный двор – не проклинал их. Даже когда позже они убили единственного сына сапожника. Он просто повесился у себя в доме, где всегда стоял тяжелый запах, смесь пота, кожи и клея. Вежливый и тихий, как и при жизни.

Нынче, перейдя границу реки, Каетан возвращался в мир сапожника Яна Валюшевича. И других, кого он прекрасно помнил, несмотря на то что они были давным-давно мертвы.

Глава 2

Заклинания порхали в воздухе, как многоцветные осенние листья, поднятые внезапным порывом ветра. Проблема для дворников, радость для дошколят и вдохновение для сентиментальных поэтов. К счастью, на улицах сейчас не было ни одного ребенка или дворника, не говоря уже о поэтах. Времена не способствовали лирическим стихам.

Зато несладко пришлось голубю, которого гром взрыва испугал и оглушил настолько, что птица утратила свои обычные, хотя и редко приписываемые этому виду летные умения. Голубь взлетел с улицы, вознесся вверх, но не сумел разминуться с одним из заклинаний. Когда коснулся крылом желтого квадратика бумаги, раздался громкий скрип, словно кусок жести прошелся по бетонной стене. Заклинание вспыхнуло, а птица превратилась в чудовище. Крылья его внезапно удлинились, головка раздвоилась, потом учетверилась, а коготки блеснули, превратились в алмазные когти. Бывший голубь ударил новыми крыльями, а потом внезапно нырнул, несясь прямо к Роберту. Уже даже выбрал цель атаки. Левый глаз человека.